Книгоотчет Кирово-Чепецк 2015

" Физиологические потребности - это не единственная необходимо присущая, императивная часть натуры человека. Есть еще одна, столь же непреодолимая; она не коренится в физиологических процессах, но составляет самую сущность человеческого бытия - это потребность связи с окружающим миром, потребность избежать одиночества. Чувство полного одиночества ведет к психическому разрушению, так же как физический голод - к смерти. Эта связанность с другими не идентична физическому контакту. Индивид может быть физически одинок, но при этом связан с какими-то идеями, моральными ценностями или хотя бы социальными стандартами - и это дает ему чувство общности и "принадлежности". Вместе с тем индивид может жить среди людей, но при этом испытывать чувство полной изолированности; если это переходит какую-то грань, то возникает умственное расстройство шизофренического типа. Отсутствие связанности с какими-либо ценностями, символами, устоями мы можем назвать моральным одиночеством. И можем утверждать , что моральное одиночество так же непереносимо, как и физическое; более того, физическое одиночество становится невыносимым лишь в том случае, если оно влечет за собой и одиночество моральное.

   Духовная связанность с миром может принимать самые различные формы: отшельник в своей келье, верящий в бога, или политзаключенный в одиночке, чувствующий единство с товарищами по борьбе, - они не одиноки морально. Английский джентльмен, не снимающий смокинга в самой экзотической обстановке, или мелкий буржуа, оторванный от своей среды, - они чувствуют себя заодно со своей нацией или какими-то ее символами. Связанность с миром может носить возвышенный или тривиальный характер, но, даже если она основана на самых низменных началах, все равно она гораздо предпочтительнее одиночества. Религия и национализм, как и любые обычаи, любые предрассудки - даже самые нелепые и унизительные, - спасают человека, если связывают его с другими людьми, от самого страшного - изоляции."

"   Важная сторона дела состоит в том, что человек не может жить без какого-то сотрудничества с другими. В любом мыслимом обществе человек должен объединяться с другими, если вообще хочет выжить, либо для защиты от врагов и опасностей природы, либо для того, чтобы иметь возможность трудиться и производить средства к жизни. Даже у Робинзона был свой Пятница, без которого он, наверно, не только в конце концов сошел бы с ума, но и умер. Необходимость в помощи особенно ощутима в раннем детстве. Младенец не в состоянии самостоятельно выполнять важнейшие жизненные функции, поэтому связь с другими людьми - для него вопрос жизни и смерти. Оказаться в одиночестве - это серьезнейшая угроза самому существованию ребенка."

"Проповедник Мартин Бутцер говорил: "Все вокруг ищут занятий, дающих наибольшую выгоду. Все готовы променять науки и искусства на самый низменный ручной труд. Все умные головы, наделенные Господом способностями к более благородным наукам, захвачены коммерцией, а она в наши дни столь проникнута бесчестностью, что стала наипоследнейшим делом, которым мог бы заниматься достойный человек".

    Описанные нами экономические перемены имели одно чрезвычайно важное следствие, касавшееся каждого. Средневековая социальная система была разрушена, а вместе с нею и та стабильность и относительная безопасность, которые она давала индивиду. Теперь, с началом капитализма, все классы общества пришли в движение. Не существовало больше определенного места в экономической структуре, которое могло бы считаться естественным и бесспорным. Индивид стал одиноким; все теперь зависело не от гарантий его традиционного статуса, а от его собственных усилий."

"Страстное стремление к уверенности, какое мы находим у Лютера, отражает не искреннюю веру, а необходимость подавить невыносимое сомнение. Решение Лютера - это сегодняшнее решение очень многих людей, хотя они мыслят не в богословских терминах: уверенность достигается отказом от своей изолированной личности, превращением себя в орудие могущественной внешней силы. Для Лютера такой силой был бог, и Лютер искал уверенность в безоговорочной покорности богу. Таким образом ему удалось подавить свои сомнения, но не до конца; по-настоящему они так никогда и не исчезли, одолевали его до последнего дня его жизни, и ему приходилось бороться с ними путем все новых и новых проявлений покорности. Психологически вера может иметь два совершенно разных содержания. Она может быть утверждением жизни, выражением внутренней связи с человечеством; но может быть и продуктом реакции на сомнения, возникшие из чувства изолированности индивида и его неприятия жизни. Вера Лютера была как раз такого компенсирующего свойства."

"Существует подлинная скромность, не имеющая ничего общего с ненавистью к себе, точно так же как существует и подлинная совесть, и истинное чувство долга, отнюдь не основанные на враждебности. Эта истинная совесть составляет часть полноценно развитой личности; следуя требованиям своего сознания, такая личность утверждает себя. Однако то "чувство долга", какое мы видим в жизни современного человека от эпохи Реформации и до наших дней - ив религиозной и в мирской рационализации,- ярко окрашено враждебностью по отношению к себе. "Совесть" - это надсмотрщик, приставленный к человеку им самим. Она заставляет его действовать в соответствии с желаниями и целями, которые он сам считает своими, в то время как на самом деле они являются интериоризацией внешних социальных требований. Она погоняет его грубо и жестоко, запрещая ему радость и счастье, превращая его жизнь в искупление некоего таинственного греха {22} . Эта же "совесть" является основой "внутреннего мирского аскетизма", столь характерного для раннего кальвинизма, а затем и для пуританства. Враждебность, в которой коренятся скромность и чувство долга нынешнего образца, объясняет и противоречие, которое было бы трудно понять без нее: эта скромность идет рука об руку с презрением ко всем остальным, а любовь и милосердие подменяются чувством собственного превосходства. Подлинная скромность, подлинное чувство долга по отношению к людям несовместимы с презрением и ненавистью к ним; но самоуничижение и самоотрицающая "совесть" - это лишь одна из сторон враждебности, другая сторона - те самые ненависть и презрение."

"Дело обстоит вовсе не так, как предполагает идея романтической любви: что существует только один человек на свете, которого вы можете полюбить, что найти . этого человека - величайшая удача в вашей жизни и что любовь к нему приведет вас к удалению от всех остальных людей. Любовь такого рода, которая может относиться только к одному человеку, уже самим этим фактом доказывает, что она не любовь, а садистско-мазохистская привязанность. Возвышающее утверждение личности, заключенное в любви, направлено на возлюбленного как на воплощение всех лучших человеческих качеств; любовь к одному определенному человеку опирается на любовь к человеку вообще. А любовь к человеку вообще вовсе не является, как часто думают, некоторым обобщением, возникающим "после" любви к определенной личности, или экстраполяцией опыта, пережитого с определенным "объектом"; напротив, это предпосылка такого переживания, хотя такая предпосылка и возникает лишь из общения с конкретными индивидами.

   Из этого следует, что моя собственная личность в принципе также может быть объектом моей любви, как и любая другая. Утверждение моей собственной жизни, счастья, роста, свободы предполагает, что я вообще готов и способен к такому утверждению. Если у индивида есть такая способность, то ее должно хватать и на него самого; если он может "любить" только других, он вообще на любовь не способен.

   Эгоизм - это не любовь к себе, а прямая ее противоположность. Эгоизм - это вид жадности, и, как всякая жадность, он включает в себя ненасытность, в результате которой истинное удовлетворение в принципе недостижимо. Алчность - это бездонный, истощающий человека колодец; человек тратит себя в бесконечных стараниях удовлетворить такую потребность, которая не удовлетворяется никогда. Внимательное наблюдение показывает, что эгоист, хотя он всегда усиленно занят собой, никогда не бывает удовлетворен. Он всегда беспокоен, его постоянно гонит страх где-то чего-то недобрать, что-то упустить, чего-то лишиться; он преисполнен жгучей зависти к каждому, кому досталось больше. Если присмотреться еще ближе, заглянуть в динамику подсознания, мы обнаружим, что человек такого типа далеко не в восторге от себя самого, что в глубине души он себя ненавидит."

"Как мы видим, новая свобода, которую принес индивиду капитализм, усугубила воздействие, уже оказанное религиозной свободой протестантства. Индивид стал еще более одинок; стал инструментом в руках подавляюще превосходящих сил, внешних по отношению к нему; он стал "индивидом", но индивидом неуверенным и запуганным. Некоторые факторы помогали ему справиться с внешним проявлением его внутренней неуверенности. Прежде всего его "я" могло опереться на обладание какой-то собственностью. "Он" как личность и принадлежащая ему собственность были неразделимы; одежда человека или его дом были частью его личности в той же мере, как и его тело. Чем меньше он чувствовал, что он "кто-то", тем больше нуждался в собственности. Если у индивида не было собственности или он ее терял, то ему недоставало существенной части нормального "я", его не считали полноценной личностью ни другие, ни он сам.

   Другие факторы, на которые опиралось "я",- это престиж и власть. Частично они были производными от обладания собственностью, а частично являлись прямым результатом успеха в сфере конкуренции. Восхищение других людей и власть над ними укрепляли ту поддержку, которую давала собственность, составлявшая опору неуверенного индивида.

   Для тех, у кого не было ни собственности, ни социального престижа, источником личного престижа становилась семья. Там индивид мог ощутить, что он "кто-то". Жена и дети ему подчинялись, он играл главную роль на домашней сцене и наивно воспринимал эту роль как свое естественное право. В социальном плане он мог быть никем, зато дома царствовал. Кроме семьи, чувство значительности давала человеку и национальная гордость (а в Европе нередко и классовая, сословная). Даже если он сам, лично ничего из себя не представлял, он был горд принадлежностью к группе, которую считал высшей по отношению к другим сравнимым группам."

"Положение, в котором находится индивид в наши дни, предсказывали уже дальновидные мыслители прошлого века. Кьеркегор описал беспомощного индивида, раздираемого мучительными сомнениями, подавленного чувствами одиночества и ничтожности. Ницше наглядно изобразил приближающийся нигилизм, воплотившийся в нацизме, и написал портрет "сверхчеловека" как отрицание потерянного и ничтожного человека, какого он видел в действительности. Тема бессилия человека нашла наиболее яркое выражение в творчестве Франца Кафки. В своем "Замке" он изображает человека, который хочет войти в контакт с таинственными обитателями замка; предполагается, что они подскажут ему, как жить, укажут его место в мире. Вся его жизнь состоит из отчаянных попыток встретиться с ними, но это ему так и не удается; и он остается один с чувством полнейшей безнадежности и пустоты.

   Эти чувства изоляции и бессилия прекрасно отражены в следующем отрывке из дневника Джулиана Грина: "Я знал, что мы мало значим в сравнении с Вселенной, я знал, что мы - ничто; но быть столь безмерно ничтожным - это одновременно и подавляет и утешает. Эти числа, эти расстояния, которые человек не в состоянии даже представить себе,- они ошеломляют. Так есть ли хоть что-нибудь, за что мы можем ухватиться? Среди того хаоса иллюзий, в который мы бросаемся очертя голову, есть только одна истинная вещь, и это - любовь. Все остальное - ничто, пустота. Мы заглядываем в огромную черную бездну. И нам страшно" .

   Однако чувство изоляции и бессилия индивида, выраженное этими авторами и ощущаемое множеством так называемых невротиков, нормальным средним человеком совершенно не осознается. Осознать его слишком страшно - и человек прячет его под рутиной своих повседневных дел, под признанием, которое он находит в личных или общественных связях, под деловым успехом и целым рядом развлечений - "повеселиться", "пообщаться", "покататься" и т.д. Но от свиста в темноте светлее не станет. Одиночество, страх и потерянность остаются; люди не могут терпеть их вечно. Они не могут без конца влачить бремя "свободы от"; если они не в состоянии перейти от свободы негативной к свободе позитивной, они стараются избавиться от свободы вообще. Главные пути, по которым происходит бегство от свободы,- это подчинение вождю, как в фашистских странах, и вынужденная конформизация, преобладающая в нашей демократии."

"К сожалению, это различие часто упускается из виду. Большинство психиатров считают структуру своего общества настолько самоочевидной, что человек, плохо приспособленный к этой структуре, является для них неполноценным. И обратно: хорошо приспособленного индивида они относят к более высокому разряду по шкале человеческих ценностей. Различая две концепции здоровья и неврозов, мы приходим к выводу, что человек, нормальный в смысле хорошей приспособленности, часто менее здоров в смысле человеческих ценностей, чем невротик. Хорошая приспособленность часто достигается лишь за счет отказа от своей личности; человек при этом старается более или менее уподобиться требуемому - так он считает - образу и может потерять всю свою индивидуальность и непосредственность. И обратно: невротик может быть охарактеризован как человек, который не сдался в борьбе за собственную личность. Разумеется, его попытка спасти индивидуальность была безуспешной, вместо творческого выражения своей личности он нашел спасение в невротических симптомах или в уходе в мир фантазий; однако с точки зрения человеческих ценностей такой человек менее искалечен, чем тот "нормальный", который вообще утратил свою индивидуальность. Само собой разумеется, что существуют люди, и не утратившие в процессе адаптации свою индивидуальность, и не ставшие при этом невротиками. Но, как мы полагаем, нет оснований клеймить невротика за его неполноценность, если только не рассматривать невроз с точки зрения социальной эффективности. К целому обществу термин "невротическое" в этом последнем смысле неприменим, поскольку общество не могло бы существовать, откажись все его члены от выполнения своих социальных функций. Однако с точки зрения человеческих ценностей общество можно назвать невротическим в том смысле, что его члены психически искалечены в развитии своей личности. Термин "невротический" так часто применялся для обозначения недостаточной социальной эффективности, что мы предпочтем говорить не о "невротических обществах", а об обществах, неблагоприятных для человеческого счастья и самореализации.

    Психологические механизмы, которые мы будем рассматривать в этой главе, - это механизмы избавления, "бегства", возникающие из неуверенности изолированного индивида."

"При мазохизме индивид побуждается к действию невыносимым чувством одиночества и ничтожности. Он пытается преодолеть это чувство, отказываясь от своего "я" (в психологическом смысле); для этого он принижает себя, страдает, доводит себя до крайнего ничтожества. Но боль и страдание - это вовсе не то, к чему он стремится; боль и страдание - это цена, он платит ее в неосознанной надежде достичь неосознанную цель. Это высокая цена; ему, как поденщику, влезающему в кабалу, приходится платить все больше и больше; и он никогда не получает того, за что заплатил, - внутреннего мира и покоя.

    Анализ мазохистского извращения неопровержимо доказывает, что страдание может быть притягательным. Однако в этом извращении, как и в моральном мазохизме, страдание не является действительной целью; в обоих случаях это ~ лишь средство, а цель состоит в том, чтобы забыть свое "я". Основное различие между мааохистским извращением и моральным мазохизмом состоит в том, что при извращении стремление отказаться от себя проявляется через тело и связывается с половым чувством. При моральном мазохизме это стремление овладевает человеком целиком, так что может разрушить все цели, к которым его "я" сознательно стремится. При извращении мааохистские стремления более или менее ограничены физической сферой; более того, смешиваясь с сексом, эти стремления принимают участие в разрядке напряжений, возникающих в половой сфере, и таким образом находят себе прямой выход.

    Уничтожение собственного "я" и попытка за счет этого преодолеть невыносимое чувство бессилия - это только одна сторона мазохистских наклонностей. Другая - это попытка превратиться в часть большего и сильнейшего целого, попытка раствориться во внешней силе и стать ее частицей. Этой силой может быть другой человек, какой-либо общественный институт, бог, нация, совесть или моральная необходимость. Став частью силы, которую человек считает неколебимой, вечной и прекрасной, он становится причастным к ее мощи и славе. Индивид целиком отрекается от себя, отказывается от силы и гордости своего "я", от собственной свободы, но при этом обретает новую уверенность и новую гордость в своей причастности к той силе, к которой теперь может себя причислить. И кроме того, приобретается защита от мучительного сомнения. Мазохист избавлен от принятия решений. Независимо от того, является ли его хозяином какая-то внешняя власть или он интериоризовал себе хозяина - в виде совести или морального долга, - он избавлен от окончательной ответственности за свою судьбу, а тем самым и от сомнений, какое решение принять. Он избавлен и от сомнений относительно смысла своей жизни, относительно того, кто "он". Ответы на эти вопросы уже даны его связью с той силой, к которой он себя причислил; смысл его жизни, его индивидуальная сущность определены тем великим целым, в котором растворено его "я".

    Мазохистские узы принципиально отличаются от первичных уз. Эти последние существуют до того, как процесс индивидуализации достиг своего завершения; индивид еще является частью "своего" природного и социального мира, он еще не окончательно выделился из своего окружения. Первичные узы дают ему подлинную уверенность и чувство принадлежности. Мазохистские узы - это средство спасения. Личность выделилась, но не способна реализовать свою свободу; она подавлена тревогой, сомнением, чувством бессилия. Личность пытается обрести защиту во "вторичных узах" - как можно было бы назвать мазохистские связи, - но эти попытки никогда не удаются. Появление собственного "я" необратимо; сознательно индивид может чувствовать себя уверенным и "принадлежащим" некоему целому, но, в сущности, он остается бессильным атомом, страдающим от поглощения своего "я". Он никогда не сливается в одно целое с той силой, к которой прилепился, между ними всегда остается фундаментальное противоречие, а вместе с тем и побуждение, хотя бы и неосознанное, преодолеть мазохистскую зависимость и стать свободным.

    В чем сущность садистских побуждений? Желание причинять другим людям боль и в этом случае не главное. Все наблюдаемые формы садизма можно свести к одному основному стремлению: полностью овладеть другим человеком, превратить его в беспомощный объект своей воли, стать его абсолютным повелителем, его богом, делать с ним все, что угодно. Средства для этой цели - его унижение и порабощение; но самый радикальный способ проявить свою власть состоит в том, чтобы причинять ему страдание, ибо нет большей власти над другим человеком, чем власть причинять страдание, боль тому, кто не в состоянии себя защитить. Сущность садизма составляет наслаждение своим полным господством над другим человеком (или иным живым существом)"

"Наблюдения показывают, что сущность любого невроза - как и нормального развития - составляет борьба за свободу и независимость. Для многих нормальных людей эта борьба уже позади: она завершилась полной капитуляцией; принеся в жертву свою личность, они стали хорошо приспособленными и считаются нормальными. Невротик - это человек, продолжающий сопротивляться полному подчинению, но в то же время связанный с фигурой "волшебного помощника", какой бы облик "он" не принимал. Невроз всегда можно понять как попытку - неудачную попытку - разрешить конфликт между непреодолимой внутренней зависимостью и стремлением к свободе."

Книгоотчет Кирово-Чепецк 2015

Человек не умирает, он всегда живет в том или другом отрезке времени.

"Вторая моя книжка была написана Эрнкой Островской и называлась "Селин и его  видение мира".  Седин был храбрым солдатом  французской  армии в первой мировой  войне,  пока  ему  не  раскроили  череп.  После  этого  он  страдал бессонницей,  шумом  в голове.  Он  стал врачом  и  в  дневное  время  лечил бедняков,  а всю ночь писал странные романы. Искусство невозможно без пляски со смертью, писал он.

     «Истина - в  смерти,- писал он.- Я старательно боролся со смертью, пока мог... я  с  ней  плясал,  осыпал  ее  цветами, кружил  в вальсе...  украшал лентами... щекотал ее...»

     Его  преследовала  мысль  о  времени.  Мисс  Островская  напомнила  мне потрясающую сцену из романа "Смерть в кредит", где Селин пытается остановить суету уличной  толпы.  С его  страниц  несется визг:  _"Остановите  их..  не давайте  им  двигаться... Скорей,  заморозьте их... навеки...  Пусть  так  и стоят..."_

     Я  поискал в  Библии, на  столике  в  мотеле,  описание какого-  нибудь огромного разрушения.

     _Солнце  взошло над землею, и Лот  пришел в Сигор. И пролил Господь  на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа  с неба. И  ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и  всех  жителей  городов  сих, и  произрастания земли._

     Такие дела.

     В  обоих городах, как  известно, было много скверных людей. Без них мир стал лучше И конечно, жене Лота не велено  было  оглядываться туда, где были все эти люди и их жилища Но она оглянулась, за что я  ее и люблю, потому что это было так по- человечески.

     И она превратилась в соляной столб. Такие дела.

     Нельзя  людям  оглядываться. Больше я  этого делать, конечно, не стану.

Теперь я кончил свою военную книгу. Следующая книга будет очень смешная.

     А эта книга не удалась, потому что ее написал соляной столб.

     Начинается она так:

     _"Послушайте:_

     _Билли Пилигрим отключился от времени"._

     А кончается так:

     _"Пьюти-фьют?"_"

"Розуотер однажды сказал Билли интересную вещь про книгу, не относящуюся к научной фантастике. Он сказал, что абсолютно все, что надо знать  о жизни, есть в книге "Братья Карамазовы" писателя Достоевского.

     - Но теперь и этого мало,- сказал Розуотер."

"В  руках  у  него была  книга,  и  ему  очень  хотелось  читать,  но из вежливости он не мог одновременно и читать, и разговаривать с матерью Билли, хотя отвечать  ей  впопад  было  совсем  легко.  Книга  называлась  "Маньяки четвертого  измерения"  Килгора  Траута. Книга описывала психически  больных людей, которые не поддавались лечению, потому что причины заболеваний лежали в  четвертом измерении  и  ни один  трехмерный врач-землянин  никак  не  мог определить эти причины и даже вообразить их не мог.

     Розуотеру очень понравилось одно  высказывание Траута: что и вампиры, и оборотни, и ангелы, и домовые действительно существуют, но существуют они  в четвертом   измерении.   К  четвертому   измерению,  как   утверждал  Траут, принадлежит и Уильям Блейк, любимый поэт Розуотсра. И рай и ад - тоже."

"- Знаете, нам тут приходилось  воображать - какая  там идет воина, и мы считали,  что  в этой войне  сражаются  немолодые  люди вроде нас с вами. Мы забыли,  что  войну  ведут   младенцы.  Когда  я  увидал  эти  свежевыбритые физиономии, я был  потрясен. "Бог ты мой!  - подумал я.- Да это же крестовый поход детей!""

"  Розуотер ответил сразу. Он сказал,  что читает  "Космическое евангелие" Килгора  Траута. Это была повесть про  пришельца  из  космоса,  кстати очень похожего  на  тральфамадорца.  Этот  пришелец  из  космоса  серьезно  изучал христианство, чтобы узнать, почему христиане легко становятся  жестокими. Он решил,   что   виной   всему  неточность   евангельских   повествований.  Он предполагал, что  замысел  Евангелия  был именно в том, чтобы,  кроме  всего прочего, учить  людей быть милосердными  даже по отношению к ничтожнейшим из ничтожных.

     Но   на   самом  деле  Евангелие  учило  вот  чему:  _прежде_чем_кого-_то_убить,_проверь_как_следует,_нет_ли_у_него_влиятельной_  _родни?_   Такие дела.

     Загвоздка во  всех  расказах о Христе,  говорит  пришелец из космоса, в том, что Христос,  с виду  такой незаметный, на  самом деле был Сыном Самого Могущественного Существа во Вселенной. Читатели это понимали, так что, дойдя до  описания распятия, они, естественно, думали... тут Розуотер снова прочел несколько слов вслух:

     -_"О_черт,_они_же_собираются_линчевать_совсем_не_того,_кого_ _надо"_.

     А   эта   мысль   рождала   следующую:   значит,   _есть_те,_кого_надо_ _линчевать_. Кто же они? Люди, у которых нет влиятельной родни.

     Пришелец  из  космоса подарил  землянам  новое Еванелие. В  нем Христос действительно  был  никем  и страшно раздражал  людей  с  более  влиятельной родней,  чем у него. Но он,  конечно, и  тут говорил  все  те  же чудесные и загадочные слова, какие приводились в прежних евангелиях.

     Тогда люди устроили себе  развлечение и распяли его на кресте, а  крест вкопали  в  землю.   Никаких  откликов  это  дело  не  вызовет,  думали  эти линчеватели. То же  самое  думал и читатель нового Евангелия, потому что ему все время вдалбливали, что Христос был без роду без племени.

     И вдруг,  прежде чем  сирота  скончался,  разверзлись небеса,  загремел гром, засверкала молния. Глас божий раскатился над землей. И бог сказал, что нарекает сироту  своим  сыном и на веки  веков наделяет  его  всей властью и могуществом     сына     творца     Вселенной.     И     Господь      изрек:

_отныне_он_покарает_страшной_карой__каждого,_кто_будет_мучить_любого_бродягу_без_роду_и_племени!_"

Книгоотчет Кирово-Чепецк 2015

Отличный роман для того, чтобы прочувствовать дух английского общества между 1 и 2 мировой. К тому же подобраны герои с различными типичными характерами и проблемами, возможно в ком-нибудь вы узнаете и себя. 

"- Слишком странной она никогда не будет, - сказал  Филип.  -  Какой  бы странной она ни была, реальная жизнь всегда будет еще более  сложной  и  еще более странной. Мы смотрим на жизнь, и нам кажется, что  все  в  ней  именно так, как  должно  быть;  а  стоит  подумать,  и  все  покажется  чрезвычайно странным. И чем больше о ней думаешь, тем более странной  становится  жизнь. Как раз об этом я хотел бы написать в своей книге - о том,  как  удивительны самые обыкновенные вещи. Для этого  годится  любой  сюжет,  любая  ситуация, потому что в каждой вещи можно найти решительно все.  Можно  написать  целую

книгу о том, как человек прошел от Пиккадилли-серкус до Черинг-Кросс. Или  о том, как мы с тобой сидим здесь, на огромном пароходе, плывущем по  Красному морю. И это будет очень сложно и очень странно. Когда  начинаешь  размышлять об эволюции, о человеческом трудолюбии и способностях, о  социальном  строе, то есть обо всем том, что дало нам возможность сидеть здесь, в то время  как кочегары ради нашего удовольствия мучаются в нечеловеческой жаре, а  паровые турбины делают пять тысяч оборотов в минуту, а небо сине, а свет не обтекает вокруг препятствий, благодаря чему  образуется  тень,  а  солнце  все  время наполняет нас энергией, чтобы мы могли жить  и  думать,  -  так  вот,  когда подумаешь обо всем этом и о миллионе других вещей, тогда видишь, что создать что-нибудь более сложное и странное, чем этот мир, все равно  невозможно.  И никакая картина не может вместить всю действительность. 

- А все-таки, - сказала Элинор после долгого молчания, -  мне  хотелось бы, чтобы ты когда-нибудь написал простую  и  правдивую  книгу  о  том,  как молодой человек и молодая женщина полюбили друг друга, а потом поженились  и как им было трудно, но они преодолели все препятствия и все кончилось  очень хорошо.

     - А может быть, детективный роман? - Он  рассмеялся.  Но,  подумал  он, может быть, он не пишет таких книг просто потому, что не умеет?  Простота  в искусстве дается трудней, чем самая запутанная сложность. Со сложностями  он прекрасно справляется. Но когда дело доходит до простоты, у него не  хватает таланта, того таланта, который идет от сердца, а не  только  от  головы,  от ощущения, от интуиции, от сочувствия к человеку, а не только от  способности к анализу. Сердце, сердце, говорил он себе. "Еще ли не разумеете, еще ли  не понимаете?  или  сердца  ваши  ожесточились?"  Сердца  нет  -  значит,   нет понимания."

"- Мне доставляет удовольствие думать о чиновниках.

     - А мне нет, - сказала Элинор.

     - Скребут по бумаге, - продолжал Филип, - с утра до вечера, чтобы  дать нам возможность жить  в  мире  и  спокойствии.  Скребут  и  скребут,  и  вот результат - Британская империя. Как удобно, - добавил он, - жить в мире, где можно  поручить  другим  заниматься  всеми  скучными  делами,   начиная   от управления страной и кончая приготовлением колбас."

" 

Мы часто забываем, что достоинства человека в одной области  далеко  не всегда свидетельствуют о его достоинствах  в  других  областях.  Ньютон  был великий математик, но это еще не доказывает,  что  его  богословские  теории чего-нибудь стоят. Фарадей был прав в отношении электричества, но не прав  в отношении сандеманизма. Платон писал удивительно хорошо, и поэтому  люди  до сих  пор  продолжают  верить  в  его  зловредную  философию.   Толстой   был превосходный романист, но, несмотря на это, его рассуждения о нравственности просто омерзительны, а его эстетика, социология и  религия  достойны  только презрения. Эта  несостоятельность  во  всем  том,  что  не  является  прямой специальностью человека, у философов и ученых вполне естественна. Она  почти неизбежна.

Безусловно,  чрезмерное  развитие  интеллекта  ведет  к  атрофии  всего остального. Отсюда - общеизвестная инфантильность профессоров и смехотворная наивность тех ответов, которые они дают на важнейшие жизненные  вопросы.  То же самое можно сказать и о  специалистах  в  области  религии.  Непроходимая глупость святых, их детскость. Но художнику чужда такая ограниченность.  Его развитие не так односторонне; поэтому художник должен быть более  нормальным и здоровым, чем однобокий человек науки; он  не  должен  страдать  частичной слепотой или быть таким  чудаком,  как  философы  или  святые.  Поэтому  так возмущают люди, подобные  Толстому.  Инстинктивно  ему  веришь  больше,  чем специалисту в области интеллекта или религии. А он ни с того ни с сего вдруг начинает извращать свои глубочайшие инстинкты и  превращается  в  такого  же злокачественного  идиота,  каким  был   святой   Франциск   Ассизский,   или Кант-моралист (о, эти категорические императивы, а ведь этот милый  старичок относился с полным равнодушием ко всему, кроме глазированных  фруктов),  или Ньютон-богослов. Неудивительно, что после этого относишься настороженно даже к тем, кто, по-твоему, прав. Например, к Рэмпиону.  Замечательный  художник. Но правильны ли его взгляды на мир? Увы, это вовсе не следует из  того,  что он прекрасный художник и писатель. Но есть два обстоятельства,  заставляющие меня доверять его суждениям о жизни. Во-первых, то, что сам он  живет  более приемлемо, чем кто бы то ни было. Его образ жизни более приемлем, потому что он более реалистичен, чем образ  жизни  большинства  из  нас.  Мне  кажется, Рэмпион учитывает все факты (тогда как  другие  люди  прячутся  от  них  или делают вид, будто неприятные для них факты вообще не  существуют)  и  строит свою жизнь в  соответствии  с  ними,  а  не  пытается  подогнать  факты  под предвзятую теорию правильного образа жизни, как  эти  безмозглые  христиане, моралисты, интеллектуалы  и  преуспевающие  дельцы.  Другое  обстоятельство, заставляющее меня доверять его  суждениям,  -  это  то,  что  в  большинстве случаев они  совпадают  с  моими;  а  это,  даже  если  оставить  в  стороне тщеславие,  является  само  по  себе  хорошим  признаком,  потому  что  наши отправные пункты совершенно различны;  можно  сказать,  что  мы  приходим  к одному и тому же, двигаясь с противоположных полюсов. Если двое  противников (а это самое важное, и с этого  нужно  начать:  мы  противники)  приходят  к одному выводу, этот вывод почти наверное правилен.  Основная  разница  между нами в том, что он живет согласно своим убеждениям, а я (увы!) нет.  Подобно ему, я не доверяю интеллектуализму, но только интеллектуально, я не верю  ни в одну научную или философскую теорию, ни в одну абстрактную систему морали, но основываюсь при этом на той же науке, философии и абстрактной морали. Моя задача  -  построить  свою  жизнь  в  гармоническом  соответствии   с   моим равнодушным интеллектуальным скептицизмом. Путь всякого интеллектуала,  если он следует по этому пути достаточно долго и неуклонно, приводит  его  к  той самой очевидности, от которой человек неинтеллектуальный никуда и не уходил. Эту мысль развил в одной из своих слякотно-рвотных  статей  Барлеп.  Тем  не менее в этой мысли есть большая доля правды. (И вот мы снова возвращаемся  к людям.  Абсолютно  презренный  человек  может  высказывать   ценные   мысли, совершенно так же как у человека, в каком-нибудь  отношении  замечательного, могут  быть  совершенно  ошибочные  мысли.  Кстати  сказать,  я,   вероятно, принадлежу к первой категории - хотя и не в такой  мере,  как  Барлеп,  и  в другом смысле.) Разумеется, многие интеллектуалы не  так  далеко  уходят  по избранному  пути,  чтобы  вновь  вернуться  к  очевидности.  Они  не   могут отделаться от наивной веры в рассудок, в абсолютное  превосходство  духовных ценностей  и  в  совершенно  сознательную  волю.  Чтобы  снова  обрести   ту очевидность, которую люди  неинтеллектуальные  никогда  не  покидали,  нужно зайти гораздо дальше, чем, например, мыслители девятнадцатого столетия, а по крайней мере так далеко, как это  удавалось  Протагору  или  Пиррону.  Спешу оговориться, что эти "неинтеллектуальные люди" не имеют ничего общего с  той современной чернью, которая читает иллюстрированные журналы, слушает радио и джазы  и  озабочена  исключительно  тем,  чтобы  добывать  деньги  и  весело проводить время. Нет, нет! Я вовсе  не  собираюсь  превозносить  тупоголовых дельцов или  недоучек.  Несмотря  на  всю  их  глупость,  отсутствие  вкуса, вульгарность  и  инфантильность  (а  может  быть,  именно  вследствие   этих недостатков), это вовсе не те неинтеллектуальные люди, о которых  говорю  я. Они принимают на веру  основную  аксиому  интеллектуализма  о  превосходстве разума, сознания и воли над физической жизнью, над интуицией,  инстинктом  и чувством. Вся современная цивилизация  построена  на  том  положении,  будто специализированные функции, определяющие место человека  в  обществе,  более существенны, чем сам человек, или, вернее, что эти-то  функции  и  есть  сам человек,  а  все  прочие  не  существенны  или  даже  (поскольку  физическая инстинктивная,  интуитивная  и  эмоциональная  части  человеческого  "я"  не принимают заметного участия в  "добывании  денег"  и  продвижении  вверх  по общественной лестнице) вредны и отвратительны. Недоучки нашего  современного индустриализованного общества обладают всеми недостатками людей интеллекта и ни одним из их достоинств. Те неинтеллектуальные люди, которых  подразумеваю я, нисколько на них не похожи. Небольшое количество их, наверное, еще  можно найти в Италии (хотя фашизм, должно быть, уже превратил их в дурные копии  с американцев и пруссаков),  в  Испании,  в  Греции,  в  Провансе.  И  больше, пожалуй, нигде в современной Европе. Три тысячи лет назад их, вероятно, было сколько угодно. Но соединенные усилия Платона и Аристотеля, Иисуса,  Ньютона и  капитализма  превратили  их  потомков  в  современную  буржуазию  или   в современный  пролетариат.  Та  очевидность,  к  которой   в   конце   концов возвращается интеллектуал, если он готов  идти  за  ней  достаточно  далеко, конечно, отнюдь не совпадает с  очевидностью  людей  неинтеллектуальных.  Их очевидность есть сама жизнь, а его очевидность - только  идея  такой  жизни. Немногим удается облечь идею в плоть и кровь и претворить ее в реальность. А еще меньше  таких  людей  интеллекта,  которым,  как  Рэмпиону,  даже  и  не приходится возвращаться к очевидности, потому что они всегда в нее верили  и ею жили."

"Я  считал  Поиски  Истины высочайшей задачей человека, а искателей -  благороднейшими  людьми.  Но  за последний год я начал понимать, что эти пресловутые Поиски Истины - такое же развлечение, как все  остальное,  что  это  сложный  и  утонченный  суррогат подлинной жизни и что искатели Истины становятся  в  своем  роде  такими  же глупыми, инфантильными и испорченными, как и пьяницы, чистые эстеты,  дельцы и охотники за наслаждениями. Я понял также, что  погоня  за  Истиной  просто вежливое  наименование  любимого   времяпрепровождения   людей   интеллекта, заключающегося в подмене  живой  сложности  реальной  жизни  упрощенными,  а следовательно, лживыми абстракциями. Но искать  Истину  гораздо  легче,  чем изучать искусство цельной жизни, в которой, разумеется, Поиски Истины займут надлежащее место среди прочих развлечений, как то: игра в кегли и альпинизм. Сказанное  объясняет  (хотя  и  не  оправдывает)  мое   все   продолжающееся потворство таким  порокам,  как  чтение  научной  литературы  и  отвлеченное мышление. Хватит  ли  у  меня  когда-нибудь  силы  освободиться  от  ленивых привычек интеллектуализма и посвятить всю энергию более серьезной и  трудной задаче - жить полной жизнью? А если  даже  я  попробую  избавиться  от  этих привычек, не обнаружится ли, что эти привычки у меня - наследственные и  что я от рождения не способен жить цельной и гармоничной жизнью?"

"Избавляясь  от  эмоциональных  отношений  и  от естественного благоговения, он, как ему самому кажется, достигает свободы  - свободы от сентиментальности, от иррационального, от страсти, от  неразумных побуждений и переживаний. Но постепенно он убеждается, что на самом деле  он только сузил и иссушил свою жизнь и, больше того, что этим он искалечил свой интеллект, вместо того чтобы освободить его. Его рассудок свободен, но  поле его действия невероятно ограниченно. Он понимает свои внутренние  недостатки и в теории хочет  переделать  себя.  Но  трудно  избавиться  от  долголетних привычек;  а  может  быть,  эти  привычки   являются   только   проявлениями враждебного безразличия и холодности, преодолеть которые  почти  невозможно. Жить только интеллектуальной жизнью,  по  крайней  мере  для  него,  гораздо легче: это линия наименьшего сопротивления, потому что такая жизнь позволяет держаться вдали от людей. В том числе от своей собственной жены.

Потому  что  у  него  будет  жена,  и  возникнет  нечто  драматичное  в отношениях между женщиной, живущей главным образом чувствами и интуицией,  и мужчиной, жизнь которого протекает главным образом в плане  интеллектуальных абстракций. Он любит ее по-своему, она любит его тоже по-своему. Это значит, что он удовлетворен, а она нет. Потому что его  любовь  обходится  минимумом теплоты, доверчивости и  человечности,  которые  для  нее  составляют  самую сущность любви. Она страдает; он с удовольствием дал бы ей  больше,  но  ему трудно переделать себя. Она даже грозит уйти от  него  к  более  человечному любовнику, но слишком любит его, чтобы осуществить эту угрозу."

Книгоотчет Кирово-Чепецк 2015

У кого на слуху этот роман, знают, что он полная противоположность роману Хаксли "О дивный новый мир". Цитаты из него даны в посте чуть ниже, но я напомню, что Хаксли создал мир потребления, где люди счастливы, живут полностью обеспеченные всеми благами, независимо от той касты, к которой они принадлежат. Все обеспечены работой, отдыхом, сексом. Все высшие моральные ценности полностью обесценены. По сути, человек стал циничным и даже не понимает, что что-то не так. 

Оруэлл наоборот описывает мир Идеи. В центре описания социалистическая Англия. Сразу все вспомните СССР. Тут тоже есть главная партия, которая заправляет всеми делами, остальные должны безропотно подчиняться, любить свою страну до безумия, верить на слово ВСЕМУ, что говорит правящая верхушка. За каждым членом партии (которые не относятся к правящей верхушке) следят с помощью телеэкранов круглосуточно, которые работают на прием и передачу. Следят, чтобы не было сказано не только неправильного слова, но и не было неправильного выражения лица. 

Суть в том, что правительство с помощью СМИ само создает мир. Мир уже не является объективной реальностью, он является субъективным. Как только человек становится неугодным партии, то его "распыляют". От него нигде не остается информации. Из всех газет, всех фотографий его убирают. 

Жизнь человека сводится к получению пайков еды (которые из-за вечной вйны очень малы) и участии в жизни партии. Дети доносят на родителей. Существуют пятиминутки ненависти. Секс не должен доставлять удоволствия, это только для деторождения. Люди живут в нищете и полном упадке.

Очень подробно и интересно описывается процесс "распыления" человека. Его не убивают, из него ничего не выбивают. Его просто заставляют так же подобострастно полюбить этот Мир и верить каждому слову правительства. Для этого используют любые способы. Как только человек полностью покорится системе, только тогда его убивают. Потому что он сам рад, что его убивают - ведь он был таким "плохим" членом общества. Это обязательное условие расстрела. Человек должен сам искренне его хотеть.

"Теоретически военные усилия всегда планируются так, чтобы  поглотить  все  излишки,  которые  могли  бы остаться  после  того, как будут удовлетворены минимальные нужды населения. Практически нужды  населения  всегда  недооцениваются,  и  в  результате -- хроническая нехватка  предметов  первой  необходимости;  но  она  считается полезной.  Это  обдуманная политика: держать даже привилегированные слои на грани лишений, ибо общая скудость повышает значение мелких привилегий и тем увеличивает различия между одной группой и другой. По меркам начала XX века даже член внутренней партии ведет аскетическую и многотрудную жизнь. Однако немногие преимущества, которые ему  даны,  -- большая, хорошо оборудованная квартира, одежда из лучшей ткани, лучшего качества пища, табак  и  напитки, два  или  три  слуги,  персональный  автомобиль  или  вертолет – пропастью отделяют его от члена внешней партии,  а  тот в свою очередь имеет такие же преимущества перед  беднейшей  массой,  которую  мы  именуем  "пролы".  Это социальная  атмосфера  осажденного  города,  где разница между богатством и нищетой  заключается  в  обладании  куском  конины.  Одновременно благодаря ощущению войны, а следовательно, опасности передача всей  власти  маленькой верхушке представляется естественным, необходимым условием выживания.  Война,  как нетрудно видеть, не только осуществляет нужные разрушения, но и осуществляет их психологически приемлемым способом. В принципе было бы очень просто израсходовать избыточный труд  на возведение храмов и пирамид, рытье ям, а затем их засыпку или даже на производство огромного  количества товаров, с тем чтобы после предавать их огню. Однако так мы создадим только экономическую, а не эмоциональную базу иерархического общества. Дело тут не в  моральном  состоянии  масс -- их настроения роли не играют, покуда массы приставлены к работе, -- а  в  моральном состоянии самой партии. От любого, пусть самого незаметного члена партии требуется знание дела,  трудолюбие  и даже  ум в узких пределах, но так же необходимо, чтобы он был невопрошающим невежественным фанатиком  и  в  душе  его  господствовали страх, ненависть, слепое  поклонение  и  оргиастический   восторг.   Другими   словами,   его ментальность должна соответствовать состоянию войны. Неважно, идет ли война на  самом  деле,  и,  поскольку  решительной победы быть не может, неважно, хорошо идут дела на  фронте  или  худо.  Нужно одно: находиться в состоянии войны. Осведомительство, которого партия требует от своих членов и которого легче добиться в атмосфере войны, приняло всеобщий характер, но,  чем  выше люди  по  положению,  тем  активнее  оно  проявляется. Именно во внутренней партии  сильнее  всего   военная   истерия   и   ненависть   к  врагу.  Как администратор, член внутренней партии нередко должен знать, что та или иная военная сводка не соответствует истине, нередко ему известно, что вся война -- фальшивка и либо вообще не ведется, либо ведется совсем не с той  целью, которую   декларируют;   но   такое  знание  легко  нейтрализуется  методом двоемыслия. При всем этом ни в  одном члене внутренней партии не пошатнется мистическая вера в то, что  война  --  настоящая,  кончится  победоносно  и Океания станет безраздельной хозяйкой земного шара."

"В прошлые века классовые различия были не только неизбежны, но и желательны. За цивилизацию пришлось платить  неравенством.  Но  с  развитием  машинного  производства  ситуация изменилась.  Хотя  люди  по-прежнему  должны  были  выполнять  неодинаковые работы, исчезла необходимость в том, чтобы они стояли на разных  социальных и  экономических  уровнях. Поэтому с точки зрения новых групп, готовившихся захватить власть, равенство людей  стало  уже  не  идеалом, к которому надо стремиться, а опасностью, которую надо предотвратить. "

"Это видно по его лицу. О'Брайен знает все. Знает в тысячу раз лучше Уинстона, в каком убожестве живут люди, какой  ложью и жестокостью партия удерживает их в этом состоянии. Он понял  все,  все  оценил  и  не  поколебался  в  своих убеждениях:  все  оправдано  конечной  целью.  Что ты можешь сделать, думал Уинстон,  против  безумца,  который   умнее  тебя,  который  беспристрастно выслушивает твои аргументы и продолжает упорствовать в своем безумии? 

-- Вы правите нами для нашего блага, -- слабым голосом сказал  он.  -- Вы считаете, что люди не способны править собой, и поэтому...     

 Он  вздрогнул  и  чуть  не  закричал. Боль пронзила его тело. О'Брайен поставил рычаг на тридцать пять.      

-- Глупо, Уинстон, глупо! --  сказал  он.  --  Я ожидал от вас лучшего ответа.      

Он отвел рычаг обратно и продолжал:      

-- Теперь я сам отвечу на этот вопрос. Вот  как.  Партия  стремится  к власти  исключительно  ради  нее  самой.  Нас  не занимает чужое благо, нас занимает только власть.  Ни  богатство,  ни  роскошь,  ни  долгая жизнь, ни счастье -- только власть, чистая власть. Что  означает  чистая  власть,  вы скоро  поймете.  Мы  знаем,  что  делаем,  и  в  этом  наше отличие от всех олигархий прошлого. Все остальные, даже те, кто напоминал нас, были трусы и лицемеры. Германские нацисты и русские  коммунисты  были уже очень близки к нам по методам, но у них не  хватило  мужества  разобраться  в  собственных мотивах.  Они  делали  вид  и,  вероятно, даже верили, что захватили власть вынужденно, на ограниченное время, а  впереди, рукой подать, уже виден рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что власть  никогда не  захватывают  для  того, чтобы от нее отказаться. Власть -- не средство; она -- цель. Диктатуру  учреждают  не  для  того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий -- репрессии. Цель пытки -- пытка. Цель  власти  --  власть.  Теперь  вы  меня немного понимаете?"

" --  Мы  --  жрецы  власти,  -- сказал он. -- Бог -- это власть. Но что касается вас, власть -- покуда только слово. Пора объяснить вам, что значит "власть". Прежде всего вы  должны  понять, что власть коллективная. Индивид обладает властью настолько, насколько он перестал быть индивидом. Вы знаете партийный лозунг: "Свобода -- это рабство". Вам не приходило в голову,  что его можно перевернуть? Рабство -- это свобода. Один -- свободный – человек всегда  терпит  поражение.  Так  и  должно быть, ибо каждый человек обречен  умереть, и это его самый  большой  изъян.  Но  если он может полностью, без остатка подчиниться, если он  может  отказаться  от  себя,  если  он  может раствориться  в  партии  так,  что  он  станет партией, тогда он всемогущ и бессмертен. Во-вторых, вам следует  понять,  что  власть  -- это власть над людьми, над телом, но самое главное -- над разумом. Власть над материей  -- над  внешней  реальностью,  как  вы  бы  ее  назвали, -- не имеет значения. Материю мы уже покорили полностью.

На миг Уинстон забыл о  шкале.  Напрягая все силы, он попытался сесть, но только сделал себе больно.

 -- Да как вы можете покорить материю? -- вырвалось у него. -- Вы  даже климат, закон тяготения не покорили. А есть еще болезни, боль, смерть...

    О'Брайен остановил его движением руки.

 --   Мы   покорили   материю,   потому   что   мы  покорили  сознание. Действительность -- внутри черепа. Вы  это постепенно уясните, Уинстон. Для нас нет ничего невозможного. Невидимость, левитация -- что угодно. Если  бы я  пожелал, я мог бы взлететь сейчас с пола, как мыльный пузырь. Я этого не желаю,  потому  что  этого  не  желает  партия.  Вы  должны  избавиться  от представлений девятнадцатого века относительно  законов природы. Мы создаем законы природы.      

-- Как же вы создаете? Вы даже  на  планете  не  хозяева.  А  Евразия, Остазия? Вы их пока не завоевали.      

-- Не важно. Завоюем, когда нам будет надо. А если не завоюем – какая разница? Мы можем исключить их из нашей жизни. Океания -- это весь мир.      

--  Но  мир  сам  --  всего лишь пылинка. А человек мал... беспомощен! Давно ли он существует? Миллионы лет Земля была необитаема.      

-- Чепуха. Земле столько же лет,  сколько  нам, она не старше. Как она может быть старше? Вне человеческого сознания ничего не существует.      

-- Но  в  земных  породах  --  кости  вымерших  животных...  мамонтов, мастодонтов,  огромных  рептилий,  они  жили  задолго  до  того,  как стало известно о человеке.      

--  Вы  когда-нибудь  видели  эти  кости,  Уинстон?  Нет,  конечно. Их выдумали биологи девятнадцатого века. До человека  не  было  ничего.  После человека, если он кончится, не будет ничего. Нет ничего, кроме человека.      --  Кроме нас есть целая вселенная. Посмотрите на звезды! Некоторые -- в миллионах световых лет от нас. Они всегда будут недоступны.      

-- Что такое  звезды?  --  равнодушно  возразил  О'Брайен. – Огненные крупинки в скольких-то километрах отсюда. Если бы мы  захотели,  мы  бы  их достигли  или  сумели  бы  их  погасить. Земля -- центр вселенной. Солнце и звезды обращаются вокруг нас.      

Уинстон снова  попытался  сесть.  Но  на  этот  раз  ничего не сказал. О'Брайен продолжал, как бы отвечая на его возражение:

 -- Конечно, для определенных задач это не годится. Когда мы плывем  по океану  или  предсказываем  затмение,  нам  удобнее предположить, что Земля вращается вокруг  Солнца  и  что  звезды  удалены  на  миллионы  и миллионы километров. Но что из этого? Думаете, нам не по силам  разработать  двойную астрономию?  Звезды могут быть далекими или близкими в зависимости от того, что нам нужно. Думаете, наши  математики  с  этим не справятся? Вы забыли о двоемыслии?"

"--  Я  вам  говорю,  Уинстон,  метафизика  -- не ваша сильная сторона. Слово, которое вы пытаетесь вспомнить,  -- солипсизм. Но вы ошибаетесь. Это не солипсизм. Коллективный солипсизм, если угодно. И все-таки -- это  нечто другое; в сущности -- противоположное. Мы уклонились от темы, -- заметил он уже  другим  тоном.  --  Подлинная  власть,  власть,  за  которую мы должны сражаться день и ночь, -- это власть не над предметами, а над людьми. – Он смолк, а потом спросил,  как  учитель  способного  ученика: -- Уинстон, как человек утверждает свою власть над другими?

     Уинстон подумал.

     -- Заставляя его страдать, -- сказал он.

     -- Совершенно верно. Заставляя его страдать. Послушания  недостаточно. Если человек не страдает, как вы можете быть уверены, что он исполняет вашу волю,  а  не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно.  Теперь  вам понятно, какой мир мы создаем? Он будет полной противоположностью тем глупым гедонистическим  утопиям, которыми тешились прежние реформаторы. Мир страха, предательства и мучений, мир   топчущих   и   растоптанных,  мир,  который,  совершенствуясь,  будет  становиться не менее, а  более  безжалостным;  прогресс  в нашем мире будет направлен к  росту  страданий.  Прежние  цивилизации  утверждали,  что  они основаны  на  любви  и  справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все остальные мы истребим. Все.  Мы  искореняем прежние способы мышления -- пережитки дореволюционных времен. Мы  разорвали  связи  между  родителем  и ребенком,  между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку,  ни  другу.  А скоро и жен и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки. Половое влечение вытравим. Размножение станет ежегодной формальностью,  как возобновление  продовольственной  карточки.  Оргазм  мы сведем на нет. Наши неврологи уже  ищут  средства.  Не  будет  иной  верности,  кроме партийной верности. Не будет иной любви, кроме любви к Старшему Брату. Не будет иного смеха, кроме победного смеха над поверженным врагом.  Не  будет  искусства, литературы,  науки. Когда мы станем всесильными, мы обойдемся без науки. Не будет различия  между  уродливым  и  прекрасным. Исчезнет любознательность, жизнь не будет искать себе  применения.  С  разнообразием  удовольствий  мы покончим.  Но  всегда  --  запомните,  Уинстон,  --  всегда будет опьянение властью, и чем дальше, тем  сильнее,  тем острее. Всегда, каждый миг, будет пронзительная  радость  победы,  наслаждение  оттого,   что   наступил   на беспомощного  врага.  Если  вам  нужен  образ  будущего,  вообразите сапог, топчущий лицо человека -- вечно.      Он  умолк,  словно  ожидая,   что   ответит  Уинстон.  Уинстону  опять захотелось зарыться в койку. Он ничего не мог сказать. Сердце у него стыло. О'Брайен продолжал:

     -- И помните, что  это  --  навечно.  Лицо  для  растаптывания  всегда найдется. Всегда найдется еретик, враг общества, для того чтобы его снова и снова  побеждали  и  унижали. Все, что вы перенесли с тех пор, как попали к нам в  руки,  --  все  это  будет  продолжаться,  только  хуже.  Никогда не прекратятся шпионство, предательства, аресты, пытки,  казни,  исчезновения. Это  будет  мир  террора  --  в  такой  же  степени, как мир торжества. Чем могущественнее  будет  партия,  тем   она   будет  нетерпимее;  чем  слабее сопротивление, тем суровее деспотизм. Голдстейн  и  его  ереси  будут  жить вечно.  Каждый  день, каждую минуту их будут громить, позорить, высмеивать, оплевывать -- а они сохранятся. Эта драма, которую я с вами разыгрывал семь лет, будет разыгрываться  снова  и  снова,  и  с  каждым  поколением – все изощреннее. У нас всегда найдется еретик -- и будет здесь кричать от  боли, сломленный  и  жалкий,  а в конце, спасшись от себя, раскаявшись до глубины души, сам прижмется к нашим ногам.  Вот  какой мир мы построим, Уинстон. От победы к победе, за триумфом триумф и  новый  триумф:  щекотать,  щекотать, щекотать нерв власти. Вижу, вам становится понятно, какой это будет мир. Но в   конце  концов  вы  не  просто  поймете.  Вы  примете  его,  будете  его приветствовать, станете его частью.

     Уинстон немного опомнился и без убежденности возразил:

     -- Вам не удастся.

     -- Что вы хотите сказать?

     -- Вы не сможете создать  такой  мир, какой описали. Это мечтание. Это невозможно.

     -- Почему?

     -- Невозможно построить цивилизацию на страхе, ненависти и жестокости. Она не устоит.

     -- Почему?

     -- Она нежизнеспособна. Она рассыплется. Она кончит самоубийством.

     -- Чепуха. Вы внушили себе,  что  ненависть  изнурительнее  любви.  Да почему  же?  А  если  и так -- какая разница? Положим, мы решили, что будем быстрее изнашиваться. Положим, увеличили темп человеческой жизни так, что к тридцати годам наступает маразм. И  что  же от этого изменится? Неужели вам непонятно, что смерть индивида -- это не смерть? Партия бессмертна.

     Как всегда, его голос поверг Уинстона в состояние беспомощности. Кроме того, Уинстон боялся, что, если продолжать спор, О'Брайен  снова  возьмется за  рычаг.  Но  смолчать  он  не  мог.  Бессильно,  не  находя  доводов  -- единственным  подкреплением  был  немой  ужас, который вызывали у него речи О'Брайена, -- он возобновил атаку:

     -- Не знаю... все  равно.  Вас  ждет  крах.  Что-то вас победит. Жизнь победит.

     -- Жизнью мы управляем, Уинстон,  на  всех  уровнях.  Вы  воображаете, будто существует нечто, называющееся человеческой натурой, и она возмутится тем,  что  мы творим, -- восстанет. Но человеческую натуру создаем мы. Люди бесконечно податливы. А может быть, вы  вернулись к своей прежней идее, что восстанут и свергнут нас пролетарии или рабы? Выбросьте это из головы.  Они беспомощны,  как  скот.  Человечество  --  это  партия. Остальные -- вне -- ничего не значат.

     -- Все равно. В конце концов  они вас победят. Рано или поздно поймут, кто вы есть, и разорвут вас в клочья.

     -- Вы уже видите какие-нибудь признаки? Или какое-нибудь основание для такого прогноза?

     -- Нет. Я просто верю. Я знаю, что  вас  ждет  крах.  Есть  что-то  во вселенной, не знаю... какой-то дух, какой-то принцип, и вам его не одолеть, 

     -- Уинстон, вы верите в бога?

     -- Нет.

     -- Так что за принцип нас победит?

     -- Не знаю. Человеческий дух.

     -- И себя вы считаете человеком?

     -- Да.

     --  Если  вы человек, Уинстон, вы -- последний человек. Ваш вид вымер; мы наследуем Землю.  Вы  понимаете,  что  вы  один?  Вы  вне истории, вы не существуете. -- Он вдруг посуровел и резко произнес: -- Вы  полагаете,  что вы морально выше нас, лживых и жестоких?

     -- Да, считаю, что я выше вас.

     О'Брайен  ничего  не ответил. Уинстон услышал два других голоса. Скоро он узнал в одном из них свой.  Это  была запись их разговора с О'Брайеном в тот вечер, когда он вступил в Братство. Уинстон  услышал,  как  он  обещает обманывать, красть, совершать подлоги, убивать, способствовать наркомании и проституции, разносить венерические болезни, плеснуть в лицо ребенку серной

кислотой.  О'Брайен  нетерпеливо  махнул  рукой, как бы говоря, что слушать дальше нет смысла. Потом повернул выключатель, и голоса смолкли.

     -- Встаньте с кровати, -- сказал он.

     Захваты сами собой открылись. Уинстон опустил ноги на пол и неуверенно встал.

     --  Вы  последний  человек,  --   сказал  О'Брайен.  --  Вы  хранитель человеческого  духа.  Вы  должны  увидеть  себя  в  натуральную   величину. Разденьтесь.

     Уинстон  развязал  бечевку, державшую комбинезон. Молнию из него давно вырвали. Он не мог вспомнить, раздевался ли  хоть раз догола с тех пор, как его арестовали. Под  комбинезоном  его  тело  обвивали  грязные  желтоватые тряпки,  в  которых с трудом можно было узнать остатки белья. Спустив их на пол, он увидел в  дальнем  углу  комнаты  трельяж.  Он подошел к зеркалам и

замер. У него вырвался крик.

     -- Ну-ну, -- сказал О'Брайен.  --  Станьте  между  створками  зеркала. Полюбуйтесь на себя и сбоку.

     Уинстон замер от испуга. Из зеркала к нему шло что-то согнутое, серого цвета,  скелетообразное.  Существо  это  пугало  даже  не  тем, что Уинстон признал в нем  себя,  а  одним  своим  видом.  Он  подошел ближе к зеркалу. Казалось, что он выставил лицо вперед, -- так  он  был  согнут.  Измученное лицо  арестанта  с  шишковатым  лбом,  лысый  череп,  загнутый нос и словно разбитые скулы, дикий, настороженный  взгляд.  Щеки изрезаны морщинами, рот запал. Да, это было его лицо, но ему казалось, что оно  изменилось  больше, чем  он  изменился  внутри.  Чувства,  изображавшиеся  на  лице,  не  могли соответствовать  тому,  что он чувствовал на самом деле. Он сильно облысел. Сперва ему показалось, что  и  поседел  вдобавок,  но это просто череп стал серым. Серым от старой, въевшейся грязи стало у него все --  кроме  лица  и рук.  Там  и  сям  из-под  грязи  проглядывали  красные  шрамы от побоев, а варикозная язва  превратилась  в  воспаленное  месиво, покрытое шелушащейся кожей. Но больше всего его испугала худоба. Ребра, обтянутые кожей, грудная клетка скелета; ноги усохли так, что колени стали толще  бедер.  Теперь  он понял,  почему  О'Брайен  велел ему посмотреть на себя сбоку. Еще немного и тощие плечи сойдуться, грудь  превратилась  в  яму; тощая шея сгибалась под тяжестью головы. Если бы его спросили,  он  сказал  бы,  что  это  --  тело шестидесятилетнего старика, страдающего неизлечимой болезнью."

"Ноги Уинстона судорожно двигались под столом.  Он не встал с места, но мысленно уже бежал, бежал быстро, он был  с  толпой  на  улице  и  глох  от собственного  крика.  Он опять посмотрел на портрет Старшего Брата. Колосс, вставший над земным шаром! Скала,  о  которую разбиваются азийские орды! Он подумал, что десять минут назад, всего десять минут назад в  душе  его  еще жило  сомнение и он не знал, какие будут известия: победа или крах. Нет, не только евразийская армия канула в  небытие!  Многое изменилось в нем с того

первого дня в министерстве любви, но окончательное,  необходимое  исцеление совершилось лишь сейчас.

     Голос  из  телекрана  все  еще  сыпал  подробностями  --  о побоище, о пленных, о  трофеях,  --  но  крики  на  улицах  немного  утихли. Официанты принялись за работу. Один из них  подошел  с  бутылкой  джина.  Уинстон,  в блаженном  забытьи,  даже  не  заметил, как ему наполнили стакан. Он уже не бежал и не кричал с толпой. Он  снова  был в министерстве любви, и все было прощено, и душа его была чиста, как родниковая вода.  Он  сидел  на  скамье подсудимых,  во  всем  признавался,  на  всех  давал показания. Он шагал по вымощенному кафелем коридору с ощущением,  как будто на него светит солнце, а сзади следовал вооруженный охранник.  Долгожданная  пуля  входила  в  его мозг.

     Он  остановил  взгляд  на громадном лице. Сорок лет ушло у него на то,  тобы понять, какая улыбка  прячется  в  черных  усах. О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся  от  любящей  груди! Две  сдобренные  джином  слезы  прокатились по крыльям носа. Но все хорошо, теперь все хорошо,  борьба  закончилась.  Он  одержал  над собой победу. Он любил Старшего Брата."