Генеалогия морали.

"Неумение долгое время серьезно относиться к своим врагам, своим неудачам, даже к своим дурным поступкам - это признак сильных, совершенных натур, в которых имеется  избыток пластической, образовательной, исцеляющей и позволяющей забыть силы.Такой именно человек одним своим движением сбрасывает с себя много гадов, которые внедряются в другого; только в данном случае и возможна, - допустив, что это возможно вообще, - настоящая "любовь к своим врагам". Как много уважения проявляет благородный человек по отношению к своим врагам! - а такое уважение уже является мостом к любви... Он требует своего врага как отличия, он не выносит иного врага, кроме такого, в котором нет ничего достойного презрения и очень многое достойно уважения!

Зато представьте себе "врага" в том виде, как его представляет себе человек ressentiment - именно здесь это его дело, его творчество: он создал "злого врага", "злого" именно в качестве основного понятия, исходя из которого, как его отражение и противоположность, он выдумывает и "хорошего" - себя самого!.."

Цвет волшебства. Терри Пратчетт.

Здорово рассуждать о чистой логике, о вселенной, которая управляется разумными законами и гармонии чисел, но простой и непреложный факт заключается в том, что Диск перемещается в пространстве на спине гигантской черепахи, и что у местных богов есть дурная привычка ходить по домам атеистов и бить стекла.

Ваша жизнь в Крулле будет богатой, насыщенной, и полной всяческих удобств… Просто не очень долгой.

- Надеюсь, ты не станешь помышлять о том, как бы ускользнуть от своих обязанностей и сбежать из города?
- Такая мысль мне и в голову не приходила
- Неужели? На твоем месте я подал бы на свое лицо в суд. За клевету.

По ту сторону добра и зла.

Мы плохо всматриваемся в жизнь, если не замечаем в ней той руки, которая щадя – убивает.

Такой холодный, такой ледяной, что об него обжигают пальцы! Всякая рука содрогается, прикоснувшись к нему! – Именно поэтому его считают раскаленным.

Великие эпохи нашей жизни наступают тогда, когда у нас является мужество переименовать наше злое в наше лучшее.

 

Кто ликует даже на костре, тот торжествует не над болью, а над тем, что не чувствует боли там, где ожидал ее. Притча.

Люди наказываются сильнее всего за свои добродетели.

Брюхо служит причиной того, что человеку не так-то легко возомнить себя Богом.

Если женщина обнаруживает научные склонности, то обыкновенно в ее половой системе что-нибудь да не в порядке. Уже бесплодие располагает к известной мужественности вкуса; мужчина же, с позволения сказать, как раз «бесплодное животное».

Сравнивая в целом мужчину и женщину, можно сказать следующее: женщина была бы не так гениальна в искусстве наряжаться, если бы не чувствовала инстинктивно, что ее удел – вторые роли.

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

  Мысль о самоубийстве – сильное утешительное средство: с ней благополучно переживаются иные мрачные ночи.

Много говорить о себе – может также служить средством для того, чтобы скрывать себя.

В конце концом мы любим наше собственное вожделение, а не предмет его.

Бесчеловечно благословлять там, где тебя проклинают.

«Это не нравится мне». – Почему? – «Я не дорос до этого». – Ответил ли так когда-нибудь хоть один человек?   

«Скверно! Скверно! Как? Разве не идет он – назад?» - Да! Но вы плохо понимаете его, если жалуетесь на это. Он отходит назад, как всякий, кто готовится сделать большой прыжок. –  

«Здесь вид свободный вдаль, здесь дух парит высоко». – Однако есть противоположный вид людей, которые тоже находятся на высоте и также имеют перед собой свободный вид – но смотрят вниз.  

О полдень жизни! Дивная пора!

Пора расцвета!

Тревожным счастием душа моя согрета:

Я жду друзей с утра и до утра,

Где ж вы, друзья? Придите! уж пора!

О, не для вас л нынче глетчер мой

Оделся в розы?

Вас ждет ручей. Забывши бури, грозы,

Стремятся тучи к выси голубой,

Чтоб вас приветствовать воздушною толпою.

Здесь пир готовлю я друзьям своим:

Кто к далям звездным

Живет так близко, - к этим страшным безднам?

Где царство, равное владениям моим?

А мед мой, - кто же наслаждался им?..

- Вот вы, друзья! – Но, горе! Вижу я,

Что не ко мне вы…

Вы смущены, о, лучше б волю гневу

Вы дали вашему! Так изменился я?

И чем я стал, то чуждо вам друзья?

Я стал иным? И чуждым сам себе?

Я превратился

В бойца, который сам с собою бился?

На самого себя наперекор судьбе

Восстал и изнемог с самим собою в борьбе?

Искал я, где суровый край ветров?

Я шел в пустыни

Полярных стран, безлюдные доныне,

Забыл людей, хулы, мольбы, богов?

Стал призраком, блуждающим средь львов?

- Друзья былые! Ужас вас сковал,

Немые глыбы

Вам страшны! Нет! Здесь жить вы не могли бы:

Ловцом, который серну бы догнал,

Здесь надо быть, средь этих львов и скал.

Стал злым ловцом я! – Лук натянут мой

Крутой дугою!

Кто обладает силою такою? –

Но он грозит опасною стрелой, -

Бегите же скорей от смерти злой!..

Они ушли?.. О сердце, соверши

Судьбы веленье

И новым дверь друзьям открой! Без сожаленья

Воспоминание о старых заглуши!

Здесь новой юностью ты расцвело в тиши!

Одной надеждой с ними жило ты,

Но бледно стало,

Что некогда любовь в нее вписала.

Кто вас прочтет, истлевшие листы

Письмен, хранивших юные мечты?

Уж не друзья – лишь призраки их вы,

Друзья-виденья!

Они мои смущают сновиденья

И говорят: «все ж были мы?» Увы!

Слова увядшие, как розы, пахли вы!

Влеченье юности, не понятое мной!

Кого желал я,

Кого себе подобными считал я.

Те старостью своей разлучены со мной:

Лишь кто меняется, тот родствен мне душой.

О полдень жизни! Новой юности пора!

Пора расцвета!

Тревожным счастием душа моя согрета!

Я новых жду друзей с утра и до утра, -

Придите же, друзья! Придите уж пора!

Я кончил песнь, и замер сладкий стон

В моей гортани.

То совершил герой моих мечтаний,

Полдневный друг, - зачем вам знать, кто он –

Один в двоих был полдень превращен…

И праздник праздников настал для нас,

Час славы бранной:

Пришел друг Заратустра, гость желанный!

Смеется мир, завеса порвалась,

В объятьях брачных с светом тьма слилась… 

Ницше.

Конец человеку, если он становится альтруистом. - Вместо того, чтобы сказать наивно "я больше ничего не стою", моральная ложь в устах decadent говорит: "все не стоит ничего, - жизнь не стоит ничего"... Такое суждение остается в конце концов большой опасностью, оно действует заразительно, - на всей гнилой почве общества оно разрастается вскоре в тропическую растительность понятий, то как религия (христианство), то как философия (шопенгауэрщина). Порою такая выросшая из гнили ядовитая растительность отравляет своими испарениями далеко на тысячелетия жизнь...

Ницше. Вопросы совести.

Ты бежишь впереди? - Делаешь ты это как пастух? или как исключение? Третьим случаем был бы беглец...Первый вопрос совести.

Настоящий ли ты? или только актер? Заместитель или само замещенное? - В конце концов ты, может быть, просто поддельный актер... Второй вопрос совести.

Из тех ли ты, кто смотрит как зритель? или кто участвует? - или кто не обращает внимания, идет стороной?.. Третий вопрос совести.

Хочешь ты сопутствовать? или предшествовать? или идти сам по себе?.. Надо знать, чего ты хочешь и хочешь ли. Четвертый вопрос совести.

Ницше.Из дневника.

Для мук раскаянья мне дайте преступленья,
Иль я умру от грозной пустоты...
В груди моей темно, как в капище сомненья,
Где язва - мысль  и жадный червь - мечты.
Не осуждай меня, мои порывы злости:
Я раб страстей и грозный бич ума...
Душа моя сгнила и вместо тела кости...
Не осуждай! Свобода есть тюрьма.
Для мук раскаянья мне дайте преступленья,
Иль я умру при свете темных туч...
В крови моей кипит безумство озлобленья,
Дыханьем жжет коварный демон-луч.

Ницше.Милосердие.

Никто из нас не прав, когда не замечает,
Как ранит та рука, которая щадит;
Как угнетает мысль, как грубо удручает,
Взяв милосердие за самый верный щит.
А этот щит плодит, лобзая преступленье ,
Насилье и порок, и слабому грозит,
У истины берет и мудрость, и значенье,
Нет, милосердие не добрый - злобный щит!
Он преступлению развязывает руки,
Дамокловым мечом он честности грозит,
Смеется над добром, когда наносит муки,
Да, милосердие есть ненадежный щит! 

Гессе о "Процессе" Кафки.

"Процесс", ужасная книга, в которую входит и незабываемая маленькая притча, известная под заглавием "Перед Законом". Читая "Процесс", можно самому пережить то состояние души, в котором Кафка принял решение не оставлять миру ни одного из своих сочинений, все уничтожить. Гнетущая атмосфера страха и одиночества царит в этой книге, совершенно невыносимая не только филистерам, - она тяжела и человеку широкого ума; в ней чувствуется фатализм, который закрывает человеку любые пути к Богу, кроме единственного - мужественного принятия того, что невозможно изменить. Наверное, такому человеку, каким был Кафка - умному, чуткому и необычайно глубоко сознающему свою ответственность, - в иные часы казалось, что его произведения и мысли несут разрушение и вред. И все же мы глубоко благодарны за то, что его произведения избегли гибели, что эта неповторимая, жуткая, предостерегающая и в то же время чрезвычайно дорогая нам книга обреченного смерти страдальца дошла до нас. Сожжением рукописей и хирургическим удалением симптомов не исцелить больное столетие, подобные средства только помогут человеку бежать от проблем, помешают ему повзрослеть и мужественно их осмыслить. Давно уже ясно, что Франц Кафка не только писатель, наделенный мощной силой видения, но и благочестивый, религиозный человек, хотя и того трудного типа, что Кьеркегор. Его фантастические видения - это пылающее заклинание реальности, неотступное желание выразить религиозный вопрос о человеческом бытии.

1933

Николай Некрасов.

Я за то глубоко презираю себя,
Что живу - день за днем бесполезно губя;

Что я, силы своей не пытав ни на чем,
Осудил сам себя беспощадным судом,

И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб!
Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб;

Что, доживши кой-как до тридцатой весны,
Не скопил я себе хоть богатой казны,

Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног,
Да и умник подчас позавидовать мог!

Я за то глубоко презираю себя,
Что потратил свой век, никого не любя!,

Что любить я хочу... что люблю я весь мир,
А брожу дикарем - бесприютен и сир,

И что злоба во мне и сильна, и дика,
А хватаюсь за нож - замирает рука!
Июнь 1845

Г.Гессе.Последнее лето Клингзора.

Можно сказать "да", и можно сказать "нет", это всего лишь детская игра. Гибель, упадок - это нечто не существующее на свете. Чтобы были упадок или подъем, надо, чтобы были низ и верх. Но низа и верха нет, это живет лишь в мозгу человека, в отечестве иллюзий. Все противоречия - это иллюзии: белое и черное - иллюзия, жизнь и смерть - иллюзия, зло и добро - иллюзия. Достаточно часа, одного жгучего часа со стиснутыми зубами, чтобы преодолеть царство иллюзий.

Гессе

"..я рано сделал одно горькое наблюдение: книги, дарившие нам блаженство в детские и юные годы, потом нельзя перечитывать - они уже не засверкают прежним блеском, будут казаться изменившимися, печальными и смешными."

Mad World

All around me are familiar faces
Worn out places, worn out faces
Bright and early for the daily races
Going no where, going no where
Their tears are filling up their glasses
No expression, no expression
Hide my head I wanna drown my sorrow
No tomorrow, no tomorrow

And I find it kind of funny
I find it kind of sad
The dreams in which I’m dying
Are the best I’ve ever had
I find it hard to tell you
I find it hard to take
When people run in circles
It's a very very
Mad world, mad world

Children waiting for the day
They feel good
Happy birthday, happy birthday
And I feel the way
that every child should
Sit and listen, sit and listen
Went to school and I was very nervous
No one knew me, no one knew me
Hello teacher tell me what’s my lesson
Look right through me, look right through me

And I find it kind of funny
I find it kind of sad
The dreams in which I’m dying
Are the best I’ve ever had
I find it hard to tell you
I find it hard to take
When people run in circles
It's a very very
Mad world, mad world
Enlarging your world
Mad world

Что-то похожее на свободу.

Сессия закрыта. Процесс релаксации закончился. Теперь можно начать жить и читать для своей души, а не для разума. Сладкое чувство мимолетной победы над очередным испытанием.
Гессе, я возвращаюсь к твоему творчеству.

Гессе.Нарцисс и Златоуст.

"Похоже, все бытие зиждется на раздвоенности, на противоположностях; ты можешь быть мужчиной или женщиной, бродягой или филистером, человеком рассудка или человеком чувства, но нигде вдох и выдох, мужское и женское начало, свобода и подчинение, инстинкт и духовность не сливаются воедино, всегда одно оплачивается утратой другого, и всегда одно столь же важно и желанно, как и другое!"

"Я всегда почитал священным Творца, но никогда - творение. Я никогда не отрицал наличие зла в мире. Что жизнь на земле гармонична и справедлива и что человек добр - такого, мой милый, не утверждал ни один настоящий мыслитель. Более того, в Священном Писании недвусмысленно сказано, что мысли и чаяния человека злы, мы каждый день видим тому подтверждение."

"Это было преодоление бренности. Я видел, что от шутовского карнавала и пляски смерти, называемых человеческой жизнью, что-то оставалось и продолжало жить: произведения искусства."

"Конечно же можно мыслить без всяких представлений! Мышление не имеет с представлениями ничего общего. Оно протекает не в образах, а в понятиях и формулах. Там, где кончаются образы, начинается философия."

"Мыслитель пытается познать и представить мир с помощью логики. Он знает, что наш разум и его орудие, логика, - инструменты несовершенные, так же как умный художник отлично понимает, что его кисть или резец никогда не смогут в совершенстве выразить сияющую сущность ангела или святого. И все же оба, и мыслитель, и художник, каждый по своему пытаются сделать это."

"Совершенное бытие есть Бог. Все остальное, что существует, существует лишь наполовину, частично, находится в становлении, смешано, состоит из возможностей. Но Бог не смешан, он един, он не состоит из возможностей, он - сама действительность."

"Поскольку человек представляет собой сомнительную смесь духа и материи, поскольку дух открывает ему взгляд на вечность, а материя тянет вниз и привязывает к преходящему, ему нужно устремляться от чувственного к духовному, дабы возвысить свою жизнь и придать ей смысл."

"Но если смотреть сверху, с точки зрения Бога - разве порядок и дисциплина примерной жизни, отказ от мира, уход в философию и молитву были и в самом деле лучше жизни Златоуста? Разве человек и в самом деле создан для того, чтобы вести упорядоченную жизнь, часы и обязанности которой отмеряются ударами колокола, зовущего к молитве? Разве человек и в самом деле создан для того, чтобы изучать Аристотеля и Фому Аквинского, понимать по-гречески, умерщвлять свою плоть и бежать от мира? Разве не Господь наделил его плотью и инстинктами, темным голосом крови, способностью грешить, наслаждаться и отчаиваться?"

Ницше. По ту сторону добра и зла.

238

     Впасть в ошибку при разрешении основной проблемы  "мужчина  и женщина", отрицать  здесь  глубочайший  антагонизм и  необходимость  вечно враждебного напряжения,  мечтать  здесь,  может  быть,  о   равноправии,   о   равенстве воспитания,  равенстве  притязаний и  обязанностей -  это  типичный  признак плоскоумия,  и  мыслителя, оказавшегося  плоским  в  этом опасном  пункте  - плоским  в  инстинкте! -  следует вообще считать подозрительным, более того, вполне разгаданным, выведенным на чистую воду; вероятно, и для всех вопросов

жизни,  к  тому же и  будущей  жизни, он окажется слишком  "недалеким" и  не достигнет  никакой  глубины.  Напротив, человек,  обладающий  как умственной глубиной, так  и глубиной вожделений,  а также и той  глубиной благоволения, которая способна на строгость и жесткость и с лёгкостью бывает смешиваема  с ними, может думать о женщине всегда только по-восточному: он должен видеть в женщине  предмет  обладания,  собственность, которую можно  запирать,  нечто предназначенное для служения и совершенствующееся в этой сфере - он должен в данном случае положиться на  колоссальный разум  Азии,  на  превосходство ее инстинкта,  как  это  некогда сделали греки, эти лучшие наследники и ученики Азии, - которые, как известно, от Гомера  до Перикла, вместе  с возрастающей культурой и  расширением власти,  шаг  за  шагом делались  строже к женщине, короче, делались более восточными. Насколько это было необходимо,  насколько логично,  насколько  даже по-человечески желательно, - пусть каждый рассудит об этом про себя!

     239

     Слабый  пол  никогда  ещё  не пользовался  таким  уважением со  стороны мужчин, как  в  наш век,  - это  относится  к демократическим склонностям  и основным  вкусам  так  же,  как  непочтительность  к  старости,   -  что  же удивительного, если  тотчас же начинают злоупотреблять этим уважением? Хотят большего,  научаются требовать,  находят  наконец  эту  дань уважения  почти оскорбительной, предпочитают домогаться  прав,  даже вести за  них настоящую борьбу:  словом, женщина  начинает терять стыд. Прибавим тотчас же,  что она начинает терять  и вкус. Она разучивается бояться мужчины:  но, "разучиваясь бояться", женщина  жертвует своими  наиболее женственными  инстинктами.  Что женщина осмеливается выступать вперёд, когда внушающая страх сторона мужчины или, говоря определённее, когда мужчина в мужчине становится нежелательным и не взращивается  воспитанием,  это довольно  справедливо,  а также  довольно понятно;  труднее объяснить себе то, что  именно  благодаря этому  - женщина вырождается.  Это  происходит в наши дни  -  не будем обманывать себя на сей счёт!  Всюду, где  только  промышленный дух одержал  победу  над  военным  и аристократическим духом, женщина стремится теперь к экономической и правовой самостоятельности  приказчика:  "женщина в  роли  приказчика"  стоит  у врат новообразующегося общества.  И  в то время как она таким образом завладевает новыми правами, стремится к  "господству" и выставляет женский "прогресс" на своих  знамёнах и  флажках, с  ужасающей отчётливостью происходит  обратное: женщина идёт назад. Со времён французской революции влияние женщины в Европе умалилось в той мере, в какой увеличились  её права и притязания; и "женская эмансипация",  поскольку её  желают и  поощряют  сами  женщины (а не  только тупицы  мужского   рода),  служит   таким  образом  замечательным  симптомом возрастающего  захирения  и  притупления  наиболее  женственных  инстинктов. Глупость скрывается в этом движении, почти мужская глупость, которой  всякая порядочная женщина - а всякая такая женщина умна -  должна бы стыдиться всем существом своим. Утратить  чутьё к  тому, на какой почве  вернее всего можно достигнуть  победы;   пренебрегать  присущим  ей  умением  владеть  оружием; распускаться  перед  мужчиной до  такой степени, что  дойти, может быть, "до книги",  между  тем  как  прежде  в  этом отношении соблюдалась дисциплина и тонкая  лукавая  скромность;  с добродетельной дерзостью  противодействовать вере  мужчины  в  скрытый в женщине совершенно иной идеал,  в нечто Вечно- и Необходимо-Женственное; настойчивой болтовнёй разубеждать мужчину в том, что женщину,  как  очень  нежное,  причудливо  дикое  и  часто приятное домашнее животное, следует беречь,  окружать  заботами,  охранять, щадить; неуклюже и раздражённо  выискивать элементы  рабства и крепостничества, заключавшиеся и всё ещё  заключающиеся  в положении женщины  при  прежнем общественном строе (точно  рабство  есть  контраргумент, а не условие  всякой  высшей культуры, всякого возвышения  культуры), - что  означает  всё  это, как  не разрушение женских  инстинктов,  утрату  женственности?  Конечно, много  есть тупоумных

друзей  и развратителей женщин среди  учёных  ослов  мужского  пола, которые советуют женщине  отделаться  таким путём от женственности и  подражать всем тем  глупостям,  какими  болен  европейский  "мужчина",  больна  европейская "мужественность",   -   которые  хотели  бы   низвести  женщину  до  "общего образования", даже до чтения газет и политиканства. В иных местах хотят даже сделать из женщин свободных мыслителей и  литераторов: как  будто нечестивая женщина  не представляется  глубокомысленному  и безбожному  мужчине  чем-то

вполне  противным или смешным,  - почти  всюду расстраивают  их  нервы самой болезненной  и самой опасной из всех родов  музыки  (нашей новейшей немецкой музыкой) и делают их с каждым днём всё истеричнее и неспособнее к выполнению своего  первого  и последнего призвания - рожать  здоровых детей. И  вообще, хотят  ещё более "культивировать" и, как говорится,  сделать сильным "слабый пол" при  помощи культуры: как  будто  история  не учит  нас убедительнейшим образом  тому,  что  "культивирование"  человека  и  расслабление  -  именно расслабление, раздробление, захирение силы воли - всегда  шли об руку  и что самые могущественные и  влиятельные женщины мира (наконец, и мать Наполеона) обязаны были  своим могуществом и  превосходством  над мужчинами силе  своей воли,  а никак не школьным учителям! То, что внушает  к  женщине уважение, а довольно часто и страх, - это её натура, которая "натуральнее"  мужской,  её истая  хищническая,  коварная  грация,  её когти тигрицы  под перчаткой,  её наивность  в  эгоизме,  её  не  поддающаяся  воспитанию внутренняя  дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и добродетелях... Что, при  всём  страхе,  внушает  сострадание к  этой  опасной и  красивой кошке, "женщине", -  так это то, что она является более страждущей, более уязвимой, более нуждающейся в любви  и более обреченной на разочарования, чем какое бы то ни было животное. Страх и сострадание: с этими чувствами стоял до сих пор мужчина перед женщиной, всегда уже одной ногой  в трагедии, которая  терзает его,  в  то  же  время  чаруя.  -  Как?  И  этому должен  настать  конец?  И расколдовывание женщины  уже началось? И женщина будет  делаться  постепенно всё  более  и  более скучной?  О Европа! Европа! Мы  знаем  рогатого  зверя, который всегда казался тебе  особенно притягательным, - от которого тебе все еще грозит опасность! Твоя  старая басня  может еще  раз стать "историей", - еще раз чудовищная глупость может овладеть тобою и унести тебя! И под нею не скрывается никакой бог, нет! только "идея", "современная идея"!..

Гессе. Нарцисс и Златоуст.

"Ведь всякая жизнь обогощается и расцветает благодаря раздвоенности и разладу. Что значили бы рассудок и трезвый расчет, не будь на свете упоения, что значило бы чувственное наслаждение, не стой за ним смерть, и что значила бы любовь без вечной непримиримой вражды полов?"

"Дух любит все прочное, оформленное, он хочет быть уверенным в своих символах, он любит сущее, а не становящееся, реальное, а не возможное. Он не терпит, когда омега превращается в змею или птицу. Не в природе живет дух, а только вопреки ей, только как ее противоположность."

"В учебнике догматики один человек ничем не отличается от другого, но в жизни все обстоит по-иному. Тебе не кажется, что любимый ученик Спасителя, на чьей груди он отдыхал, и тот другой ученик, который его предал, - они ведь имели не одно и то же предназначение."

"Он разглядывал женщин и служанок, идущих на рынок, особо задержался у источника на Рыбном рынке, наблюдая, как торговцы рыбой и их дюжие жены нахваливают свой товар, как они вытаскивают из бочек и предлагают прохладных, отливающих серебром рыб, как рыбы с мучительно разинутыми ртами и застывшими в испуге золотистыми глазами покорно встречали смерть или же яростно и отчаянно боролись с ней. Как уже не раз случалось, он почувствовал сострадание к этим животным и тоскливое недовольство людьми; почему они были столь равнодушны и жестоки, столь невообразимо глупы и тупы, почему все они ничего не замечали, ни рыбаки, ни их жены, ни торгующиеся покупатели, почему они не видели этих ртов, этих до смерти испуганных глаз и яростно бившихся хвостов, этой ужасной и бесполезной    отчаянной борьбы, этого невыносимого превращения таинственных, удивительно красивых созданий, того, как по их мертвеющей чешуе пробегает последняя легкая дрожь и как они потом лежат, растянувшись, мертвые - жалкие куски мяса к столу этих самодовольных обжор? Ничего они не видели, эти люди, ничего не знали и не замечали, ничто их не волновало! Подыхало ли на их глазах прелестное существо или же мастер до ужаса зримо выражал в лице святого все надежды, все благородство, все мучения и весь темный, гнетущий страх человеческой жизни, - им было все равно, они ничего не видели, ничто их не трогало! Все они были веселы или заняты, у них были важные дела, они торопились, кричали, смеялись и подзуживали друг друга, шумели, шутили, жалобно скулили из-за двух пфеннигов, и всем было хорошо, все были в полном порядке, все были как нельзя более довольны собой и миром. Это были свиньи, да где там, много хуже и беспутнее свиней!"

Пастернак.

Быть знаменитым некрасиво.

Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.

Константин Бальмонт.

Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество –
Моя пустынная душа.

***

Бог и Дьявол.

Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному — мои стоны, и другому — мой вздох,
Одному — мои крики, а другому — мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты.

Я как туча блуждаю, много красок вокруг,
То на север иду я, то откинусь на юг,
То далеко, с востока, поплыву на закат,
И пылают рубины, и чернеет агат.

О, как радостно жить мне, я лелею поля,
Под дождем моим свежим зеленеет земля,
И змеиностью молний и раскатом громов
Много снов я разрушил, много сжег я домов.

В доме тесно и душно, и минутны все сны,
Но свободно-воздушна эта ширь вышины,
После долгих мучений как пленителен вздох.
О, таинственный Дьявол, о, единственный Бог!

***

Мне ненавистен гул гигантских городов,
Противно мне толпы движенье,
Мой дух живет среди лесов,
Где в тишине уединенья
Внемлю я музыке незримых голосов,
Где неустанный бег часов
Не возмущает упоенья,
Где сладко быть среди цветов
И полной чашей пить из родника забвенья.

***

Смерть

Суровый призрак, демон, дух всесильный,
Владыка всех пространств и всех времен,
Нет дня; чтоб жатвы ты не снял обильной,
Нет битвы, где бы ты не брал знамен.

Ты шлешь очам бессонным сон могильный,
Несчастному, кто к пыткам присужден,
Как вольный ветер, шепчешь в келье пыльной
И свет даришь тому, кто тьмой стеснен.

Ты всем несешь свой дар успокоенья,
И даже тем, кто суетной душой
Исполнен дерзновенного сомненья.

К тебе, о царь, владыка, дух забвенья,
Из бездны зол несется возглас мой:
Приди. Я жду. Я жажду примиренья!

***

Голос Дьявола

Я ненавижу всех святых,—
Они заботятся мучительно
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.

За душу страшно им свою,
Им страшны пропасти мечтания,
И ядовитую Змею
Они казнят без сострадания.

Мне ненавистен был бы Рай
Среди теней с улыбкой кроткою,
Где вечный праздник, вечный май
Идет размеренной походкою.

Я не хотел бы жить в Раю,
Казня находчивость змеиную.
От детских лет люблю Змею
И ей любуюсь, как картиною.

Я не хотел бы жить в Раю
Меж тупоумцев экстатических.
Я гибну, гибну — и пою,
Безумный демон снов лирических.

Чем меньше знаешь, тем больше убежден в своей правоте.

"Держите в тайне убеждения ваши! Ибо настоящее принадлежит черни. То, что чернь приняла когда-то на веру, без доводов и доказательств, не опровергнуть никакими доводами! На базаре убеждают жестами. Тогда как доводы вызывают у толпы недоверие". (с)

А.Камю. "Миф о Сизифе"

"Меня не интересует, свободен ли человек вообще, я могу ощутить лишь свою собственную свободу. У меня нет общих представлений о свободе, но есть лишь несколько отчетливых идей. Проблема "свободы вообще" не имеет смысла, ибо так или иначе связана с проблемой бога. Чтобы знать, свободен ли человек, достаточно знать, есть ли у него господин. Эту проблему делает особенно абсурдной то, что одно и то же понятие и ставит проблему свободы, и одновременно лишает ее всякого смысла, так как в присутствии бога это уже не столько проблема свободы, сколько проблема зла. Альтернатива известна: либо мы не свободны и ответ за зло лежит на всемогущем боге, либо мы свободны и ответственны, а бог не всемогущ. Все тонкости различных школ ничего не прибавили к остроте этого парадокса."

"Абсурд развеял мои иллюзии: завтрашнего дня нет. И отныне это стало основанием моей свободы."

"Важна, - говорит Ницше, - не вечная жизнь, а вечная живость."

""Искусство, и ничего кроме искусства, - говорит Ницше, - искусство нам дано, чтобы не умереть от истины".

"В конце концов мы всегда принимаем облик наших истин."

"Я оставляю Сизифа у подножия его горы. Ноша всегда найдется. Но Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым."

А. Камю. Миф о Сизифе.

"Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема - проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, - значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное - имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа - за ним последуют определенные действия. Эту очевидность чует сердце, но в нее необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума."

"Причин для самоубийства много, и самые очевидные из них, как правило, не самые действенные. "

"Подобно великим произведениям искусства, глубокие чувства значат всегда больше того, что вкладывает и них сознание. В привычных действиях и мыслях обнаруживаются неизменные симпатии или антипатии души, они прослеживаются в выводах, о которых сама душа ничего не знает. Большие чувства таят в себе целую вселенную, которая может быть величественной или жалкой; они высвечивают некий мир, наделенный своей собственной аффективной атмосферой. Есть целые вселенные ревности, честолюбия, эгоизма или щедрости. Вселенная предполагает наличие метафизической системы или установки сознания. То, что верно в отношении отдельных чувств, тем более верно для лежащих в их основании эмоций. Они неопределенны и смутны, но в то же время "достоверны"; столь же отдаленны, сколь и "наличии" - подобно эмоциям, дающим нам переживание прекрасного или пробуждающим чувство абсурда."

"Даже в сотый раз увидев одного актера, я не стану утверждать, будто знаю его лично. И все же, когда я говорю, что знаю его несколько лучше, увидев в сотый раз и попытавшись суммировать во им сыгранное, в моих словах есть доля истины. Это парадокс, а вместе с тем и притча. Мораль ее в том, что человек определяется разыгрываемыми им комедиями ничуть не меньше, чем искренними порывами души. Речь идет о чувствах, которые нам недоступны во всей своей глубине; но они частично отражаются в поступках, в установках сознания, необходимых для того или иного чувства. Попятно, что тем самым я задаю метод. Но это - метод анализа, а не познания. Метод познания предполагает метафизическую доктрину, которая заранее определяет выводы, вопреки всем заверениям в беспредносылочности метода. С первых страниц книги нам известно содержание последних, причем связь их является неизбежной. Определяемый здесь метод передает чувство невозможности какого бы то ни было истинного познания. Он дает возможность перечислить видимости, прочувствовать душевный климат."

"Начало всех великих действий и мыслей ничтожно. Великие деяния часто рождаются на уличном перекрестке или у входа в ресторан. Так и с абсурдом. Родословная абсурдного мира восходит к нищенскому рождению. Ответ "ни о чем" на вопрос, о чем мы думаем, в некоторых ситуациях есть притворство. Это хорошо знакомо влюбленным. Но если ответ искренен, если он передает то состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных действий и сердце впустую ищет утерянное звено, то здесь как будто проступает первый знак абсурдности."

"Я говорил, что мир абсурден, но я слишком поспешил. Сам по себе этот мир неразумен - вот и все, что можно сказать о нем. Абсурд же столкновение этой иррациональности с отчаянной жаждой ясности, зов которой раздается в глубинах человеческой души."

Ж.-П.Сартр. Тошнота.

"Так  вот что  такое Тошнота,  значит,  она и  есть  эта бьющая  в глаза очевидность? А я-то ломал себе голову! И писал о ней невесть  что! Теперь  я знаю:  я существую, мир существует, и я знаю, что мир существует. Вот и все. Но мне это безразлично. Странно, что все мне настолько безразлично, меня это пугает."

"У меня перехватило дух.  Никогда до этих  последних дней  я не понимал, что  значит "существовать".  Я  был  как  все  остальные  люди, как те,  что прогуливаются по берегу  моря в своих весенних одеждах. Я, как они, говорил: "Море - зеленое, а белая точка вверху - это чайка",  но я  не  чувствовал, что все это существует, что чайка -  это "существующая чайка". Как правило, существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, в нас, оно мы сами, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что  думаю о нем, пожалуй, я  не думал ни о чем,  голова моя была пуста,  а может, в ней было всего одно  слово - "существовать". Или  я мыслил... как бы это  выразиться? Я  мыслил  категорией принадлежности. Я говорил себе:  "Море принадлежит  к  группе предметов зеленого  цвета,  или зеленый цвет - одна из характеристик моря". Даже когда я смотрел на вещи, я был  далек от мысли, что они существуют, - они  представали передо мной как некая  декорация. Я  брал  их в  руки,  пользовался  ими,  предвидел,  какое сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на поверхности. Если бы меня  спросили,  что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая  извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг  на тебе - вот оно, все стало  ясно как  день;  существование  вдруг сбросило  с  себя   свои  покровы. Оно  утратило  безобидность  абстрактной категории: это  была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или, вернее,  корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон  лужайки - все исчезло;  разнообразие  вещей, пестрота индивидуальности  были  всего  лишь видимостью,   лакировкой.  Лак  облез, остались чудовищные, вязкие и беспорядочные массы - голые бесстыдной и жуткой наготой."

"Сейчас  под  моим пером рождается  слово  Абсурдность, совсем  недавно в парке  я его не нашел, но я его и не искал, оно  мне было ник  чему: я думал без  слов  о  вещах, вместе  с вещами. Абсурдность  -  это  была не  мысль, родившаяся в  моей  голове, не звук голоса, а вот эта длинная мертвая змея у моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа - не все ли равно. И, не пытаясь  ничего отчетливо сформулировать, я  понял тогда,  что  нашел  ключ  к  Существованию,  ключ  к моей  Тошноте,  к  моей собственной  жизни. В самом деле, все, что я смог уяснить потом, сводится  к этой основополагающей  абсурдности.  Абсурдность  -  еще  одно  слово, а со словами  я  борюсь:  там же я прикоснулся  к самой  вещи.  Но  теперь я хочу запечатлеть  абсолютный характер этой абсурдности. В  маленьком раскрашенном мирке  людей  жест  или какое-нибудь  событие  могут быть  абсурдными только относительно - по  отношению к обрамляющим их обстоятельствам.  Например, речи безумца абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по отношению  к его бреду.  Но я  только что познал на  опыте абсолютное  - абсолютное,  или абсурд. Вот  хотя бы  этот корень - в мире нет ничего,  по отношению к чему он не был  бы  абсурден. О, как мне выразить это в  словах? Абсурден по  отношению к камням, к  пучкам желтой травы, к высохшей грязи, к дереву, к  небу,  к  зеленым скамейкам. Неумолимо  абсурден; даже  глубокий, тайный бред природы не был в состоянии его объяснить. Само собой,  я знал  не все - я не видел,  как прорастало  семя,  как  зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой неведение, как и знание, было равно  бессмысленно: мир объяснений  и разумных доводов  и мир существования - два разных  мира. Круг не абсурден,  его  легко можно объяснить, вращая  отрезок прямой вокруг одного из его концов. Но круг ведь и не существует. А этот корень, наоборот, существовал именно  постольку, поскольку я не  мог его объяснить. Узловатый, неподвижный, безымянный, он  зачаровывал меня, лез мне в глаза,  непрестанно навязывал  мне свое существование. Тщетно я  повторял: "Это корень" - слова больше  не действовали. Я понимал, что от функции корня - вдыхающего насоса - невозможно перебросить мостик к этому, к этой жесткой и плотной тюленьей коже, к ее  маслянистому, мозолистому, упрямому облику.  Функция  ничего  не объясняла - она позволяла понять в общих чертах, что  такое корень,  но  не данный корень. Этот корень, с  его цветом,  формой,  застывшим движением, не поддавался  никакому  объяснению,  был... уровнем  ниже  его. Каждое  из  ее свойств  как  бы  отчасти утрачивалось  им, вытекало  наружу  и,  наполовину отвердев, становилось почти  вещью,  но в  самом корне  каждое из  них  было лишним, и теперь уже мне казалось, что и весь ствол извергает себя из самого себя,  отрицает себя, теряется  в  странном  избытке."

"Разве я знаю, зачем мы живем? Я  не отчаиваюсь, как она, потому  что никаких особых  надежд я не питал. Скорее я...  удивлен жизнью, которая  дана мне ради -  ради ничего."

"Я  свободен:  в моей жизни нет больше  никакого  смысла - все то, ради чего я пробовал жить, рухнуло, а  ничего другого я придумать не могу.  Я еще молод, у  меня достаточно сил, чтобы начать сначала. Но  что  начать? Только теперь я понял, как надеялся  в разгар моих  страхов, приступов тошноты, что меня спасет Анни. Мое прошлое умерло, маркиз де Рольбон умер, Анни вернулась только для того, чтобы отнять у меня всякую надежду.  Я  один на этой белой,
окаймленной  садами  улице. Один  -  и  свободен.  Но  эта  свобода  слегка напоминает смерть."

"Я тоже хотел быть. Собственно, ничего другого я не  хотел -  вот  она, разгадка   моей  жизни;  в  недрах  всех  моих  начинаний,  которые  кажутся хаотичными,   я   обнаруживаю  одну  неизменную   цель:   изгнать   из  себя существование,  избавить  каждую  секунду от  жировых наслоений, выжать  ее, высушить, самому очиститься, отвердеть, чтобы издать наконец четкий и точный звук ноты саксофона."

Ж.-П. Сартр. Тошнота.

"И вдруг мне становится ясно: этот человек скоро умрет. Он наверняка это знает - ему довольно посмотреться в зеркало: с каждым днем он все больше похож на свой будущий труп. Вот что такое их опыт, вот почему я часто говорю себе: от их опыта несет мертвечиной,  это их последнее прибежище. Доктор очень хотел бы верить в этот свой опыт,  он хотел бы скрыть  от себя невыносимую правду: что он один и нет у него ни умудренности, ни прошлого, и разум его мутнеет, и тело разрушается. И вот он старательно возвел, благоустроил, обставил свой маленький  компенсаторный бред: он уверяет себя, будто  он прогрессирует. У него провалы памяти, мозг иногда работает вхолостую? Ну и что ж - просто он избегает теперь скоропалительных суждений молодости. Он больше  не понимает того, что пишут в книгах? Ну и что ж - просто ему теперь не хочется читать. Он больше  не  может заниматься  любовью? Но он немало занимался  ею в свое время. А любовные шашни куда лучше иметь в прошлом, чем  в настоящем, - на расстоянии можно судить, сравнить, обдумать. И чтобы хватило сил лицезреть в зеркалах свое покойницкое лицо, он пытается уверовать, что  резец запечатлел на этом лице уроки опыта."

"Я поднял голову -  я остался один. Корсиканец, наверно, спустился вниз к  жене -  консьержке  библиотеки.  Мне захотелось  услышать  его шаги.  Но услышал  я  только  треск  рассыпавшегося  в  печи  уголька.  Читальный  зал подернулся туманом, нет, не  настоящим туманом, тот давно рассеялся, другим, которым все еще были полны улицы, он сочился из стен, из мостовой. Все стало каким-то шатким. Конечно, книги по-прежнему стояли на полках на своих местах в  алфавитном порядке, коричневые и  черные корешки и наклейки на них: ОД-фл 7996 (Открытый доступ  - французская литература) или ОД-ен (Открытый доступ
-  естественные  науки).  Но...  как  бы  это  объяснить?  Обычно  плотные, приземистые, они вместе с печкой, с  зелеными лампами,  с большими окнами  и лестницами  ставят рамки будущему. Пока ты остаешься в этих стенах, все чему предстоит случиться, может случиться только справа или слева  от печки. Если бы  сам Святой Дени вошел в зал, неся  в  руках свою голову,  ему все  равно пришлось бы  войти  справа,  пройти  между  полками,  отданными  французской литературе, и  столом,  за которым  работают ассистентки.  И  если он  будет парить в двадцати сантиметрах над полом, не касаясь земли, его окровавленная шея  непременно окажется  как  раз  на уровне третьей  книжной  полки. Таким образом, все эти предметы обычно хотя бы очерчивают границы возможного.
     Так  вот,  сегодня  они  не  очерчивали  ничего  -  казалось,  само их существование поставлено под  вопрос, и им стоит величайшего труда  дотянуть до следующего мгновения. Я  крепко  стиснул в руках книгу, которую читал, - но даже самые резкие ощущения  стерлись. Все  казалось ненастоящим  -  меня окружала картонная декорация, которую в любую минуту можно было передвинуть. Мир ждал, съежившись, затаив дыхание, - ждал своего кризиса, своей Тошноты, как недавно мсье Ахилл.
     Я встал,  я больше не мог оставаться посреди этих обессилевших вещей. Я решил взглянуть из окна  на  череп Эмпетраза. Я прошептал:  "Случиться может все что угодно, все что угодно может  произойти". Понятное  дело, не  в духе тех  ужасов, что  придумали  люди, - Эмпетраз  не пустится в пляс  на своем постаменте, речь совсем о другом.
     Я с ужасом смотрел  на  все эти зыбкие предметы, которые в любую минуту могли рухнуть,  - ну  да,  я  находился  здесь,  я  жил  среди  этих  книг, начиненных знаниями: одни из них описывали незыблемые формы  животного мира, другие объясняли, что в мире  сохраняется неизменное количество энергии, да, я  стоял  у  окна,  стекла которого  имели  строго определенный  коэффициент преломления лучей. Но какие хрупкие это были преграды! По-моему, мир  только потому не  меняется до неузнаваемости за одну ночь, что ему лень. Но сегодня у него был  такой вид, словно он хочет стать  другим. А  в этом случае может
случиться все, решительно все."

"Только не шевелиться, главное - не шевелиться... Ох!
     Мне не удалось удержаться, и я повел плечами.
     Я потревожил вещь, которая ждала,  она обрушилась на меня, она течет во мне,  я  полон  ею. Ничего  особенного:  Вещь - это  я сам.  Существование, освобожденное, вырвавшееся на волю, нахлынуло на меня. Я существую.
     Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое,  очень медленное. И  легкое - можно  подумать, оно парит в воздухе. Оно подвижно. Это  какие-то касания - они возникают то здесь, то там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во рту  пенистая влага. Я проглатываю ее, она скользнула в горло, ласкает меня, и вот уже снова появилась у меня во рту; у  меня  во рту  постоянная  лужица беловатой жидкости, которая - ненавязчиво  -  обволакивает  мой  язык. Эта лужица - тоже я. И язык - тоже. И горло - это тоже я.
     Я вижу кисть своей руки. Она разлеглась  на  столе. Она живет - это я. Она раскрылась,  пальцы  разогнулись  и торчат. Рука  лежит  на  спине.  Она демонстрирует мне  свое жирное брюхо. Она похожа на опрокинувшегося на спину зверька. Пальцы - это лапы. Забавы ради я быстро перебираю ими - это лапки опрокинувшегося на спину краба. Вот краб сдох, лапки  скрючились, сошлись на брюхе моей  кисти. Я вижу ногти - единственную частицу меня самого, которая не живет. А впрочем. Моя кисть перевернулась,  улеглась  ничком, теперь  она
показывает  мне  свою  спину.  Серебристую,  слегка поблескивающую  спину - точь-в-точь рыба, если бы не рыжие волоски у основания фаланг. Я ощущаю свою кисть.  Два  зверька,  шевелящиеся на  концах моих рук,  - это я. Моя  рука почесывает одну из лапок ногтем  другой.  Я  чувствую  ее тяжесть  на столе, который  не  я.  Это ощущение  тяжести  все длится  и  длится, оно  никак не проходит. Да  и  с чего бы ему пройти. В  конце концов  это  невыносимо... Я убираю руку, сую ее в карман.  Но  тут же сквозь  ткань  начинаю чувствовать
тепло моего  бедра. Я  тотчас выбрасываю руку из кармана, вешаю ее на спинку стула. Теперь я чувствую ее тяжесть в запястье. Она слегка тянет, чуть-чуть, мягко, дрябло,  она  существует.  Я сдаюсь  - куда бы  я ее ни положил, она будет  продолжать существовать, а я  буду  продолжать  чувствовать,  что она существует;  я  не  могу  от  нее  избавиться,  как  не могу  избавиться  от
остального  моего тела, от влажного  жара,  который грязнит  мою  рубаху, от теплого сала, которое лениво переливается, словно  его помешивают ложкой, от всех ощущений, которые гуляют внутри, приходят, уходят, поднимаются от боков к подмышке или  тихонько  прозябают  с  утра  до вечера  в  своих  привычных уголках.
     Вскакиваю рывком - если б только я мог перестать думать, мне стало бы легче.  Мысли - вот от  чего особенно  муторно... Они еще хуже,  чем плоть. Тянутся,  тянутся без  конца,  оставляя какой-то странный  привкус. А внутри мыслей - слова, оборванные слова, наметки фраз,  которые возвращаются снова и снова: "Надо прекра... я суще... Смерть...  Маркиз де Роль умер... Я не...Я суще..."  Крутятся, крутятся, и конца им нет. Это хуже всего - потому что тут я  виновник и  соучастник.  К примеру, эта  мучительная жвачка-мысль: "Я существую", ведь пережевываю ее  я. Я сам.  Тело, однажды  начав жить, живет само по себе. Но мысль - нет; это я продолжаю,  развиваю ее. Я существую. Я мыслю о том, что я  существую!  О-о, этот длинный  серпантин, ощущение того, что я существую,  -  это я сам  потихоньку его раскручиваю... Если бы я мог перестать мыслить! Я пытаюсь, что-то выходит  - вроде бы голова наполнилась туманом...  и  вот  опять  все  начинается  сызнова:  "Туман...  Только   не
мыслить... Не хочу мыслить... Я мыслю о том, что не хочу мыслить. Потому что это тоже мысль". Неужто этому никогда не будет конца?
     Моя  мысль  -  это  я:  вот  почему  я  не  могу  перестать мыслить. Я существую,  потому  что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить. Вот даже в эту минуту - это чудовищно - я существую потому, что меня приводит в ужас, что я  существую.  Это  я,  я сам извлекаю  себя  из  небытия,  к  которому стремлюсь: моя ненависть, мое  отвращение  к существованию - это все разные способы принудить меня существовать, ввергнуть меня в существование. Мысли,
словно  головокруженье,   рождаются  где-то  позади,  я  чувствую,  как  они рождаются где-то за моим затылком...  стоит мне сдаться,  они окажутся прямо передо  мной,  у меня между  глаз  - и  я  всегда сдаюсь, и мысль набухает, набухает, и становится огромной, и, заполнив меня до краев, возобновляет мое существование."

Вчера, сегодня, завтра.

-Я лишь хотел мирового спокойствия — того, чего желают все.
-Наплевав на природу самих людей?
-Всего лишь на разницу во мнениях.
-Ты хотел остановить мир на сегодняшнем дне.
Но каждодневную жизнь без изменений таковой не назвать.
Это лишь накопление опыта.
-Но зато оно ведет к знанию.
-Ты все же великолепен.
Но от избытка великолепия тебе не видно...
Да... Императору Чарльзу был нужен вчерашний день.
Тебе — сегодняшний.
Но мне нужен завтрашний день.
-Завтра может быть хуже, чем сегодня.
-Нет, лучше.
Потому что люди продолжают стремиться к счастью, сколько бы времени это ни занимало.
-Но это ведет к непомерным желаниям.
Это верх глупости.
Всего лишь чувство...
..порожденное бесплодными надеждами и мечтами.
-Это предел для тебя, смотрящего на мир с высоты члена Императорской Семьи.
Я видел его множество раз.
Люди борются с несчастьями...
Стремятся к будущему...
Все боролись в поисках счастья.
Гиасс, маски, и их источник...
-Противоречишь сам себе.
Ты, до того не считавшись с чужой волей, пришел сюда утверждать о ней и о жизнях других людей.
-Довольно.

В любом случае останется зло.

Ответь мне, сэр Гильфорд.
Как ты поступишь, если появится зло, которое не победить добром?
Замарав руки, станешь злом и победишь его?
Или же позволишь злу поглотить правосудие?

Новый год.

Под именем А.А.